Усыновление за и против
Bonita, на курсах приёмных родителей у вас бы не осталось вопросов, почему нужно обязательно рассказывать. Но я не стану перекладывать эту непосильную ношу на хрупкие детские плечики. Усыновление — это не спонтанное решение.
Понятие «в интересах ребенка» трактуется по-разному и часто не имеет никакого отношения к реальным потребностям сироты. Сотрудники опеки не проходят специального обучения: ни один колледж, ни один вуз в нашей стране не готовит специалистов сферы защиты детства.
Должности в ООП занимают инженеры, врачи, юристы, люди какой угодно специальности, кроме несуществующей профильной. Семейная и детская психология, понятия о психологических травмах и депривации, последствия влияния детдома и отсутствия значимого взрослого на развитие ребенка — специалисты не имеют даже этих базовых знаний. Как следствие, они вынуждены руководствоваться личным житейским опытом, который, как правило, не имеет ничего общего с помощью сиротам.
Когда мы с мужем много лет назад впервые пришли на консультацию к специалистам опеки, нам предложили не ломать себе жизнь, не усыновлять, а пойти и родить себе еще одного ребенка. Казалось бы, увидев перед собой стабильную благополучную семью, «защитники детства» должны были подумать о сиротах, которым эта самая семья могла бы помочь.
Но нет. Сложно понять, почему меры подготовки были разработаны в стране только для приемных семей. К счастью, с года Школа приемных родителей стала обязательной.
А для людей, которые влияют на ситуацию и принимают решения о судьбах детей, нет. Хотя именно с них необходимо было начать — с сотрудников опек, воспитателей детских домов, служб сопровождения, судей, принимающих решения по семейным делам.
Сегодня уже очевидно, что необходима реформа органов опеки и попечительства — профессиональная подготовка специалистов, соответствующий стандарт работы, подчинение одному органу власти сейчас даже этого нет! А пока все это отсутствует, ситуации, когда перед семьями и детьми возникают искусственные и незаконные препятствия, будут повторяться. Пока некоторые специалисты считают, что и в детском доме, без семьи, ребенку хорошо и ничего страшного с его личностью в отсутствии заботы и любви не произойдет, мы продолжим терять детей.
Но опека Вроде все карты у нас в руках. Но все годы нашего приемного родительства — это бесконечная война с ООП, бесконечное шоу за стеклом, в котором зрители наблюдают не за адаптацией семьи и подростка, не за тем, как подросток говорит долгожданное осознанное «мама», как он учится любить, ценить, как он расцветает и открывается подросток тут вообще на заднем плане , а за бесконечным абсурдным боем родителей и чиновников.
Каждый шаг с военными действиями, за каждый вздох — борьба. И хоть я считаю, да и на самом деле это так, что именно эту битву мы выиграли, бравирую нашей победой, но сил моих нет. Пройти через это еще раз — увы, нет, мой ресурс исчерпан. Ресурс не как родителя, не как мамы, а именно как бойца с беззаконием, как бы пафосно это ни звучало». Исследования ученых, опыт цивилизованных стран, которые давно отказались от системы детских домов в пользу семьей, доказывает, что институциональное воспитание разрушает ребенка, негативно сказывается на его здоровье, развитии, не говоря уже о социализации в обществе.
Но Россия по-прежнему держится за пережиток, разрушающий личности детей, — детские дома. И на уровне системы защиты детства вставляет палки в колеса людям, которые хотят помочь сиротам, забрать их в свои семьи и таким образом внести вклад в будущее благополучие России.
Проблемы в отношениях приемных семей с чиновниками, которые руководствуются собственными стереотипами, а не научными знаниями, тесно связаны с более глобальным вопросом — российским менталитетом. Десятилетиями детские дома были спрятаны от глаз благополучных граждан, о них не писали и не говорили — детей-сирот в нашей стране словно не существовало, как и людей с инвалидностью, тяжелыми заболеваниями, ментальными нарушениями.
Привычным было закрыться от подобных «ужасов» и жить в ложных установках: «у всех сирот плохая генетика», «все сироты неизлечимо больны», «им невозможно помочь» и «они не смогут жить в обществе». Эти стигмы настолько глубоко засели в головах, что обернулись жестокостью.
Многие взрослые уверовали в «испорченность» сирот и научили своих детей презирать «детдомовских», «инкубаторских», дразнить их в школе и запретили им дружить с «такими детьми». В результате поколение за поколением сформировалась едкая, не принимающая среда. И сегодня в этой атмосфере приемным родителям, которым и без того непросто решиться на усыновление или опеку, сложно подготовить свою семью и забрать из детского дома ребенка, а потом заниматься его реабилитацией, социализацией, образованием, приходится отбиваться от нападок «добропорядочных» граждан.
Однажды я целых два часа беседовала с главным редактором регионального журнала — давала интервью, объясняла наше желание помочь, рассказывала о разрушительном влиянии институционального воспитания, говорила об успехах детей в семье и гордости за то, что удается постепенно менять к лучшему их жизни и нашу собственную. А в финале снова услышала вопрос, с которого все началось:.
В головах россиян живет убеждение — «нормальным адекватным людям больные брошенные дети, а уж тем более подростки, не нужны».
Чужие дети опасны, от них не дождешься благодарности, с ними тяжело, и тогда кто в здравом уме и твердой памяти решится привести в собственную семью сироту?
Поговорите хотя бы с собачниками: ни один ответственный владелец не станет брать взрослого пса — только щенка. Потому что никогда нельзя быть уверенным в психике чужой взрослой собаки, ее генетике и задавленных инстинктах. И добрым словом не всегда можно обойтись.
И это — животные. А дети на порядки сложнее и Авторы подобных сообщений, что называется, смотрят со своей колокольни. Они не могут принять того простого факта, что само сравнение с собаками оскорбительно. Им невдомек, что от ребенка-сироты ни один адекватный взрослый не будет ждать благодарности, зато он будет помнить о вере в человека, о любви и поддержке.
Те, кто принимает сирот, это, как правило, адекватные люди, готовые ко многим трудностям с детьми. Усыновление — это не спонтанное решение. Мы с мужем, например, готовились к принятию детей целых 7 лет и в итоге помимо удочерения малышки забрали еще и двух подростков 13 и 16 лет , о чем ни разу не пожалели.
Дети выросли с нами, стали взрослыми ответственными людьми. Точно ту же картину я наблюдаю во многих приемных семьям. Да, у сирот психологические травмы и сложные истории жизни, в результате которых они не доверяют взрослым, часто презирают их. Но разве это не заслуженно? Разве не взрослые поступили с ними жестоко, вычеркнув из своей «нормальной» жизни? Меняется отношение к ребенку — меняется сам ребенок. Именно это важно понять не только приемным родителям, но и окружающим людям: соседям, учителям, воспитателям, врачам, просто знакомым.
В противном случае слишком много драгоценных сил приемных семей а они нужны для заботы о детях будет уходить на то, чтобы «лечить» взрослых людей от страхов, стереотипов и вездесущей некомпетентности.
К региональному оператору. Поездите по ближайшим областям. Снизьте планку, расширьте рамки — знакомьтесь с детьми неподходящего вам возраста и с пугающими на первый взгляд диагнозами. Поезжайте, узнавайте, уточняйте, консультируйтесь, просите провести дополнительные обследования, в конце концов. Загляните из любопытства в свои гены. Сядьте как-нибудь вечером и нарисуйте свое генеалогическое древо. Отмечайте там не только имя, но и чем жил человек.
Я точно знаю, что родословной, где что ни имя, то ученого или балерины, у вас не окажется. Не сидите же на месте в ожидании волшебного звонка! Господи, конечно страшно, бесконечно страшно! Но вы — взрослый человек с семьей, друзьями, близкими людьми. Вы можете разделить свой страх. Вы знаете способы перешагнуть его и оставить позади. Путь усыновителя только кажется трудным.
Школа приемных родителей, бесконечный сбор бумаг, отпуск у врачей в поликлинике, сложности в опеке, бесконечный месяц ожидания справки об отсутствии судимости А так хочется бежать, бежать скорее, забирать ребенка и становиться мамой или папой. Но я прошла через это дважды и поняла важную вещь. Когда кажется, что путь слишком трудный, что все движется слишком медленно, что эта морока никогда не закончится, помните: может быть, ваш ребенок еще не родился.
Я не верю в Бога, но почти уверена — кто-то там наверху следит, чтобы в сложной системе все двигались с нужной скоростью и однажды — в самый подходящий момент —встретились в нужной точке. Встретились, чтобы дальше двигаться рядом. Наверное, это и есть судьба. Моей дочке было одиннадцать месяцев, когда она впервые закричала во сне. Это был не плач, не каприз — именно крик, полный звериного ужаса и отчаяния. Я носила ее на руках, качала, шикала, предлагала попеременно воду и бутылочку с молоком, но она не умолкала.
Этот крик был исполнен такой боли, что забирался под кожу, пронизывал до самых костей. Не помню, сколько он продолжался — час, наверное. Ее кошмары повторялись почти каждую ночь. Я меняла режим дня, зажигала аромалампу с лавандой, водила дочь к неврологу, повторяла нейросонографию, даже пробовала давать успокоительные на основе трав.
Ничего не помогало. И однажды, посреди ночи и детского крика, в полном отчаянии, я заговорила вслух. Я пыталась облечь в слова те эмоции, которые смешались в этом крике — страдание, боль, одиночество, смертельная опасность. Рассказывала дочке о том, что ей пришлось пережить, когда меня не было рядом:. Мама, которая носила тебя в своем животе, которая кормила грудью и была рядом, исчезла навсегда. Ты была одна, и только чужие люди сменяли друг друга. Это было очень страшно.
Было непонятно, больно. И никто не утешил тебя, не обнял, не прижал к груди и не укачал. Никто ничего не объяснил, и ты так и не знаешь, что же с тобой случилось. Остался только страх, что это может произойти снова». Моя маленькая девочка, пока я говорила, стала кричать все тише, а под конец обмякла на моих руках и уснула.
Кошмары приходили еще не раз, и я снова и снова рассказывала дочке историю ее личного ужаса. При этом добавляла все новые подробности того, что именно с ней произошло, пока не рассказала всю историю целиком.
Сейчас это осталось давно позади, а значит, каждая эмоция была названа своим именем, разделена со мной и пережита. Младший сынишка — отказник с рождения — совсем иначе ведет меня к рассказу об усыновлении.
Раз за разом он вырывается из рук и бежит за «границу» — туда, где его ждет опасность. На дорогу, на острые камни, к берегу реки, к краю лестницы.
Снова и снова я бегу за ним, останавливаю, обнимаю и рассказываю, как сильно он мне нужен и как я боюсь его потерять. Я проделала это уже сотни раз и повторю еще столько, сколько ему будет нужно, чтобы поверить мне до конца.
Когда мне говорят, что ребенок не задает вопросов об усыновлении, я убеждена, что родители их просто не замечают. Это могут быть ночные кошмары, высокая температура без симптомов, капризы вокруг дня рождения. Это может быть беспричинная злость и агрессия или замкнутость и слезливость. Дети часто не понимают, как сказать словами, но их тело, поступки, их поведение просто кричат: «Расскажи мне!
И если мы не поможем открыть его и расшифровать все то, что бушует внутри, ящик будет периодически потряхивать, пока однажды крышку не сорвет.
Как начать говорить на эту тему? Я для себя выбрала самый надежный вариант — книгу жизни, написанную для ребенка. Надежный потому, что в книге можно продумать каждое слово. А еще ее можно прочитать вслух первый раз в одиночестве. И второй, третий — столько, сколько понадобится, чтобы прожить и выплакать свои личные эмоции я плакала первые раз десять, а дочке начала читать только после двадцатого, когда могла делать это уже совершенно спокойно.
Книгу жизни я завела почти сразу после появления Ангелины дома. Она о том, как дочка появилась на свет, а мы готовились стать родителями. Как она была одна, а мы искали ее. Как нашли и как счастливы были. Как вместе лежали в больнице и ждали суда. Как стали одной семьей. Там есть и фотографии из больницы, и фотографии нашей семьи, и колыбельные, которые я ей пела, и первые кадры из дома.
Там есть сказка, которую я написала для дочки. Я стала читать эту книгу Лине сразу, как она научилась слушать — месяцев с восьми, наверное. И читаю до сих пор. Книга всегда под рукой и выглядит уже довольно потрепанной. Когда у дочки выдается трудный день, полный эмоций, я точно знаю: она достанет с полки именно эту книгу для вечернего чтения. Сначала Лина просто слушала. Потом повторяла и сама рассказывала, как было. Сейчас задает вопросы, и я всегда отвечаю правду. Однажды она спросила меня ранним утром, когда сонная спустилась к завтраку:.
Глаза у меня карие. Нос курносый. Волосы вот какие длинные Я обняла дочку покрепче. Волосы у нас с тобой у обеих русые. И цветные прядки были, да? И косички сейчас, смотри, заплетены по две штуки на каждую! Футболки голубые — у обеих. Мы обе любим мороженое с манго.
Ты, точно так же, как я, говоришь «ни в сказке сказать, ни бульдозером убрать», а я, как ты, говорю «состриготочиться». А еще у нас очень похожие улыбки, — я поднесла селфи-камеру поближе, — улыбнись, давай! Дочка улыбнулась вместе со мной, и я сделала кадр. Четыре косички на двоих, носики-кнопки, в глазах чертенята, улыбки до ушей. Просто как две капельки. Когда улыбаемся, мы похожи!
Я поняла, почему! Мы с тобой две половинки одного сердечка. Когда мы были порознь, оно было разбито. А когда вместе — целое, и очень счастливое, да?
Очень счастливое! Скоро я начну дополнять книжку жизни деталями по возрасту: почему так случилось, что женщина, которая ее родила, не умела быть мамой. Как именно дочка оказалась в больнице, где мы ее нашли. Почему я не могла сама родить малыша. Однажды там появится фотография, где кровная мама держит новорожденную Лину на руках К переходному возрасту усыновленный ребенок должен знать абсолютно все подробности своего рождения и появления в семье, даже самые трудные.
Такая же книжка появится и у Никиты, мы будем читать ее все вместе. Она станет объединяющей для моих детей, ведь Ангелина поймет, что у них за плечами одинаковая история. Нам, взрослым, очень нелегко говорить об этом. Кажется невозможным взять и начать рассказывать такое страшное совсем маленькому ребенку. Трудно примерить на себя весь масштаб горя, которое пережил наш малыш.
Я уверена, поможет осознание того, что все уже произошло с ним в реальности, и он справился. Разговаривая с ребенком на тему усыновления, вы не отталкиваете его, наоборот — показываете, что готовы разделить с ним боль его прошлого, принимаете его целиком, вместе с историей его появления на свет.
Нашим детям нужно очень много подтверждений того, что мы всегда будем рядом.
А нам обязательно нужно подтверждать их уверенность и говорить об этом. Говорить вслух. Видели бы вы лица мам в поликлинике в день грудничков, когда я с месячным Никитой и абсолютно плоским животом в комплекте пришла к педиатру. Трое просто смерили меня недоуменными взглядами, а четвертая во всеуслышание спросила: «У вас усыновленный малыш?
Похожая история случилась и с дочкой. В нашу вторую прогулку ко мне подошла девушка, сказала, что она — соседка и давно за нами наблюдает. Осенью не было видно никакого живота, и вот декабрь — и-и-и оп!.. Конечно, я не носила накладных животов, не скрывала стройную фигуру под объемной одеждой, не меняла место жительства и вообще никак не пыталась сохранить ту самую тайну усыновления, о которой так много говорят.
Давайте разберемся почему. Для начала хочу сказать, что тайны усыновления у нас в стране нет. В законе — есть, а на практике ее не существует. Например, в той же поликлинике в регистратуре просто зачеркнули в карточке Никиты его прошлую фамилию и вписали новую.
И «бывшую» маму тоже зачеркнули и вписали меня. Я очень смеялась: секретность просто зашкаливает! Даже на законодательном уровне к сохранению тайны призываются только люди, на это уполномоченные судья, прокурор и работник опеки. Да и то разглашать ее нельзя лишь в злонамеренных целях, а по доброте душевной — можно!
Вот выдержка из закона, смотрите:. Лучше всего тайна усыновления защищает кровных родителей от их ребенка. Потому что государство не выдаст выросшему сироте информацию о его кровных маме и папе без согласия усыновителя.
То есть если усыновитель умер, узнать, кто твои родственники, невозможно. Почему я против сохранения тайны? Прежде всего потому, что это ложь, как ее ни назови. Нам иногда кажется, что мы так защищаем ребенка от травмы. Но будем честны сами с собой: расставание с кровной мамой в жизни этих детей уже случилось. Как минимум девять месяцев мои дочка и сын слышали не мое сердцебиение, привыкали не к моему голосу, чувствовали не мое тепло.
Мне могут сказать, что для Никиты одиннадцать дней без мамы было совершенно тем же самым, что для деток, оказавшихся после рождения в реанимации. Да, конечно. С одним нюансом: их оттуда забрала та мама, которая родила, а Никиту — совсем другая. Я верю, что дети помнят расставание с кровной мамой.
Бессознательно, конечно, но оно с ними навсегда. И может сильно повлиять на их жизнь. Что же на самом деле дает ложь? В чем ее плюс? В том, что у ребенка как будто нет травмы некровности? Но ведь она существует, только не озвучена. Живя во лжи, ребенок всегда чувствует, что тема его рождения для мамы сложная, напряженная: она настороженно реагирует на вопросы, а иногда и вовсе пугается.
Или расстраивается, или вообще не хочет об этом говорить. Малыш делает вывод, что факт его рождения — это что-то плохое. Чаще всего он ощущает: что-то в его жизни не совсем так. Но не знает, что. И у него нет шанса проработать это, принять, переболеть и жить счастливо дальше. А еще бывает, что проявляются наследственные заболевания, которые не могли бы возникнуть без причины.
