Роберт грейвз простимся со всем этим, Hamlet. The Book | Act I
Говорят, восходящая звезда. В день новолуния жертвоприношения совершал сам первосвященник. Вопросы литературы и эстетики.
Сейчас я сделаю из тебя бифштекс под лунным соусом. Обнажает меч. Ну, давай, становись, патлатый болван! Доставай оружие, негодяй. Ты прискакал сюда с письмом против короля, ты держишь сторону этой надутой куклы против ее благородного отца.
Берись за меч, или я сейчас нарежу тебя ломтями, как окорок. Входят Эдмунд с обнаженною рапирой, герцог Корнуэльский, Регана, Глостер и слуги. Еще бы! Я встряхнул его так, что пыль пошла столбом.
В нем мужского — одни штаны и камзол. Его же портной делал, этого труса. Ну, да. Каменотес или плотник, хотя бы и подмастерье, сделал бы что-нибудь пристойнее, чем это чучело. Вот этот старый негодяй, милорд, которого я пощадил только ради его седой бороды. Ах ты собачий сын, дворняжка лохматая!
Я истолку его, как известку, и размажу по этой стенке. Ах ты, моська! Я попробовал оставить грубый тон, вызвавший ваше неудовольствие, и взять нотой повыше… Нет, сэр, ваш пример не про меня.
Тот грубиян, который хвалился перед вами своей простотой, был просто мошенник, но я не таков, уж поверьте, сэр. Здорово, приятель! Лошадей привязывают за морду, собак и медведей за шею, обезьян поперек живота, а людей, выходит, за ноги. Как тебе отдыхается?
Кто слишком прыток, тому доктор прописывает деревянные чулки, верно? Славное лекарство! Чем ты тут занят? Поджидаешь Луну, чтобы первым сказать ей: «Добрый вечер»? Да потому, что когда колесо едет в гору, все хватаются за него, чтобы их тоже подняло наверх, а когда колесо катится с горы, каждый норовит спрыгнуть, чтоб не зашибло.
Лишь такие умники, как ты и я, чего-то ждут. Прикрикни на него, дядюшка, как одна лондонская жёнка кричала на угрей, которые не хотели лезть в пирог.
Била их скалкой по головам и кричала: «Назад, бездельники, назад! Входят Герцог Корнуэльский, Регана и слуги. И то, дядюшка! Сладкая водичка при дворе небось лучше, чем ливень в поле. Воротись-ка назад, поклонись дочкам. Эта ночь не щадит ни дурака, ни умного. Хорошо сказано, дружок. Кенту Ну, веди меня к своему шалашу. Славная ночка! После гулянки хорошо протрезвляет. Скажу-ка напоследок предсказание.
Это пророчество Мерлина, который еще не родился, но скоро родится. Поверь мне, Эдмунд, в этом есть нечто противоестественное. Когда я, пожалев короля, хотел предоставить ему какое-нибудь убежище, они лишили меня власти в моем собственном доме и велели даже не заикаться об этом деле. Скажу тебе больше; только об этом никому.
Между герцогами раскол и вражда. А сегодня я получил письмо. Опасное письмо, — оно у меня в кабинете под замком. Знай: обиды, которые терпит король, будут отомщены. Часть войск уже высадилась. Мы должны взять сторону короля. Я постараюсь отыскать его и дать пристанище хотя бы на время.
А ты отвлеки герцога, займи его беседой, чтобы ничего не прознал. Если спросит, где я, скажи: отец заболел и лежит в постели.
Пусть они грозятся; я помогу королю, хотя бы ценой своей жизни. Нас ждут необычайные события, Эдмунд.
Прошу тебя, будь осторожен. Привидение, настоящее привидение. Говорит, что его зовут бедный Том. Прочь, мерзкий демон! Отстань от меня! Ветер холодный в терновнике свищет… Ложись в свою промерзшую постель и согрейся. Подайте несчастному Тому! Злой демон гнался за ним сквозь пламя и дым, по болотам и топям, через броды и скалы. Демон подкладывал ему нож под подушку, совал в руку веревку с петлей, подсыпал крысиного яда в похлебку; демон искушал его прыгать через пропасть на вороном скакуне, гнаться за собственной тенью, как за черной кошкой.
Сохрани и помилуй ваш разум, какой ни есть. Бедный Том озяб! Дуди-дуди-ду… Упаси вас от хвори, сглазу и наговору! Не откажите в милостыне бедному Тому, которого мучит мерзкий демон. Вот он — сейчас я его схвачу! Ах, вот ты где — стой, не уйдешь! Да нет, одну тряпочку он себе оставил. А то вышел бы вовсе срам.
Эта проклятая ночка всех нас превратит в дураков и сумасшедших. Берегись злого духа; слушай отца с матерью, не нарушай слова, не соблазняй чужую жену, не завидуй чужой шубе. Бедняга Том озяб…. Дамским угодником; завивал волосы, носил на шляпе перчатки своей госпожи, тешил ее гордыню днем и чрево ночью; клялся и нарушал клятвы, не моргнув глазом.
Засыпал с мыслями о грехе и просыпался, чтоб грешить. Бражничал, играл в кости, по женской части лютовал хуже турецкого султана.
Вот каков я был: сердцем лжец, языком льстец, руками подлый грабитель. И еще: ленивый боров, хитрый лис, алчный волк, бешеный пес, кровожадный тигр. Берегитесь, люди добрые! Не дайте шороху юбки и скрипу женских каблучков свести вас с ума-разума. Избегайте шлюх, обходите дома греха, с ростовщиками не якшайтесь, злому бесу не давайтесь… Ветер холодный в терновнике свищет… У-у-у!
Что он там ищет? Бедняга Том озяб. Сгинь, нечистый, сгинь! Скачи мимо! Лучше тебе лежать в земле, чем раздетому и разутому дрожать под холодным ветром. Неужели это и есть человек? Рассмотрим ближе. На нем ни кожи звериной, ни шерсти овечьей; он ничего не должен ни шелковичному червю, ни английскому барашку.
Мы перед ним — раскрашенные куклы, а он являет правду как она есть; человек, по сути своей, — только бедное голое двуногое животное. Долой эти заемные украсы! Помогите мне расстегнуться…. Успокойся, дядюшка. Не такая эта ночь, чтобы купаться.
Сейчас даже костер посередине поля — как сердце старого распутника: слабая искорка в холодном сыром теле. Но что это? Какой-то блуждающий огонек бредет по степи… И он движется сюда!
Это Флибертиджиббет, мерзкий демон! Он приходит после заката и бродит до первых петухов. Заячья губа, трясучка, косоглазие, тля на пшенице и прочие напасти — это все от него.
Я — бедный Том. Питаюсь лягушками и головастиками, жабами и тритонами, пью воду с ряской из лужи. Когда демон одолевает, глотаю что ни попадя: на закуску коровью лепешку, на заедку — дохлую крысу из канавы; все меня бранят и гонят, бьют плетями и сажают в колодки; а был я парень богатый, имел шесть рубах, да штаны с заплатой, да лошадку, да кинжал, да скотины пять дюжин мышей, окромя блох и вшей… А-а-а! Враг за мною гонится!
Отстань, Смалкин, уймись, бес проклятый! Два предмета — вши и блохи… Да еще бес проклятый. Вот привязался! Как бы меня не стали упрекать, что во имя преданности я забыл долг природы.
Теперь я вижу, что твой брат злоумышлял против отца не просто по своей порочности; он чуял скрытую в нем измену. Такое мое несчастье, милорд, что я должен стыдиться своей честности. Отдавая герцогу письмо. Вот письмо, доказывающее, что он шпионил в пользу французов. О небеса, зачем вы устроили так, чтобы мне выпало это открыть! Если содержание письма подтвердится, у вас будет много забот, милорд. В любом случае оно сделало тебя графом Глостерским. Узнай, где сейчас твой отец. Если эта бумага говорит правду, он будет арестован.
Если выяснится, что он предоставил приют королю, это вызовет еще больше подозрений. Будьте уверены в моем усердии, как бы ни трудно мне было заглушать голос крови. Я доверяю тебе. Мое расположение с лихвой заменит тебе отцовскую любовь. Здесь лучше, чем под открытым небом; и то хорошо. Постараюсь восполнить скромность этого места кое-каким угощением. Подождите, я скоро вернусь. Обида и гнев вытеснили прежний разум короля. Благодарю за ваши заботы, сэр. Вельзевул зовет меня, и Нерон забрасывает свой крючок в озеро мрака.
Молись, невинная душа, чтобы не попасться на удочку дьяволу! Скажи-ка, дядюшка, безумец по своему званью джентльмен или простолюдин? Нет, безумец — это простолюдин, который выводит сына в джентльмены, чтобы тот, получив герб, стыдился своего отца. Безумец тот, кто верит в коня лечёного и волка приручённого, в любовь юнца и клятвы гулящей девки. Вот он стоит и пялится на нас. Желаете поглядеть на суд? Злой демон распелся соловьем.
А другой у Тома в брюхе каркает: «Дай селедку, дай селедку! Приведите первую обвиняемую. Ее зовут Гонерилья. Свидетельствую под присягой, ваша честь: это она вышвырнула за двери своего отца короля. Бедный Том их проучит. Вот как швырнет в них свою голову, так подожмут хвосты! Отстань, нечистый, тебе говорят! Проваливай отсюда на ярмарку или на поминки! Бедный Том! В твоем рожке совсем сухо.
Заявляю ходатайство, ваша честь. Пусть доктора анатомируют ее и сыщут причину, отчего так рано каменеют сердца. Эдгару Сэр, я вас беру в свою свиту.
Только мне не нравится фасон вашего платья. Вы скажете, что это персидская мода; и все-таки перемените наряд. Входят герцог Корнуэльский, Регана, Гонерилья, Эдмунд и слуги. Гонерилье Спешно езжайте к вашему мужу лорду Олбанскому; надо сообщить ему об этом письме. Французская армия высадилась на английской земле.
Слугам Сыскать этого предателя Глостера. Предоставьте его моей мести. Эдмунд, составьте компанию нашей сестре герцогине. Не подобает вам видеть, какой каре я буду вынужден подвергнуть вашего отца-изменника. Езжайте к герцогу и посоветуйте ему спешно готовить войско. Мы намерены заняться тем же. Будем поддерживать сообщение как можно чаще. До свиданья, дорогая сестра.
До свидания, мой лорд Глостер. Мой добрый господин, вот уже восемьдесят лет, как мы платим аренду вашей милости, а до того платили вашему батюшке. А то как же! И пешую дорогу знаю, и конную, и окольную, и напрямки через овраг. Только вот беда — черти мозги отшибли. Сохрани вас, добрый барин, от злого духа! Пять бесов накинулось на бедного Тома, и все сразу: Хобердикут, бес похоти, Хобидиданс, демон немоты, Маху, демон воровства, Модо, демон убийства, и Флибертиджиббет, демон ужимок и гримас; он потом выскочил из меня и вселился в девиц и служанок.
Спаси вас и сохрани от них, мой господин! Я слышал, что причиной было важнейшее дело, связанное с безопасностью государства, оно призвало его назад. Входят солдаты со знаменами и барабанным боем. Глостер делает прыжок и падает на том же месте. Входит Лир, в фантастическом уборе из полевых цветов.
У кого есть монета? Поглядите на меня в профиль. Разве я не король Лир? Какая чеканка! И заметь, дружок: у природы это выходит ловчей, чем у искусства. Ты кто — новобранец? Как держишь лук, пугало огородное? Тяни изо всех сил, натягивай до самого уха! Ты что, мыши испугался? Не бойся, дурень, дай ей кусочек сыра. Вот вам моя железная рукавица; я брошу ее в лицо хоть Голиафу. Принесите мои алебарды и протазаны. Хорошо полетела, птичка!
Точно в середку. Скажи пароль. Я тебя тоже узнал. Ты — Гонерилья! Только почему у тебя борода седая? Они ластились ко мне, как сучки. Пели, что каждый мой волосок мудрее целой головы, подхватывали каждое мое слово. Подпевать да поддакивать — это еще не все благочестие. Когда дождь промочил меня до костей, а ветер выстудил до лязга зубовного, когда я велел грому молчать, а он меня не послушал, вот тогда-то я их раскусил. Они лгали мне: уверяли меня, что я сильнее всех, а я даже лихорадки боюсь.
Я узнаю звук этого голоса; он мне очень хорошо знаком. Неужели король? Аптекарь, скорее духов каких-нибудь, чтоб отбить этот запах! Вот тебе полкроны. Узнаю по глазам. Только зачем вы на меня так лукаво посматриваете? Не целься, слепой Амур, я не твоя дичь. Прочтите это письмо. Вам знаком почерк? Ого, выходит, твои дела еще хуже, чем я думал. Ни глаз в голове, ни денег в кошельке? Значит, глаза у тебя в тяжелом состоянии, а кошелек — в легком.
Но ты же видишь, что творится в мире? Вот и глупо! Разве, чтобы смотреть, нужны глаза? А уши тебе на что? Вот судья распекает уличного воришку, видишь?
Теперь поменяй их местами в голове: где судья, а где вор? А видел ли ты, как деревенская дворняжка лает на нищего? А как несчастный бродяга улепетывает от этой дворняжки? Вот вам символ власти. Шавка-то при исполнении служебных обязанностей.
Иди своей дорогой, господин хороший. Кабы всякий горлопан делал то, что грозится, меня бы уж давно землицей присыпали. Не трожь старика, не то поглядим, что крепче: твои кости или моя дубина. Побереги зубы, сверчок. Я их тебе пересчитаю, сколько ни прыгай. У тебя будет не один случай расправиться с ним.
Была бы только воля, а время и место найдутся. Если он вернется на коне, все пропало, я останусь узницей, а его постель — моей тюрьмой; избавь меня от его гнусной страсти и освободи место для себя.
Твоя — хотела бы я сказать, жена — преданная и готовая тебе служить, Гонерилья». Достоверно ли, что герцог Корнуэльский был убит при таких страшных обстоятельствах? Доходят слухи, что Эдгар, его изгнанный сын, с графом Кентом сейчас в Германии. Эти слухи сомнительны. Однако надо готовиться; британская армия подходит. Входят герцог Олбанский и Гонерилья со знаменосцами, барабанщиками и войском. Уходят оба войска. Входит Эдгар переодетый. Уходят все, кроме герцога Олбанского и Эдгара.
Раздается сигнал трубы. Входят Лир с Корделией и французское войско в боевом строю, со знаменами и барабанами. Они проходят через всю сцену и скрываются. Входит Эдмунд со знаменосцами, барабанщиками, капитаном и солдатами. Лир и Корделия, под охраной солдат, уходят. Звучат трубы. Входят герцог Олбанский, Гонерилья, Регана и солдаты. На третий зов трубы откликается труба за сценой.
Выходит Эдгар в доспехах с трубачом впереди. Входит Придворный, с окровавленным кинжалом. Действие происходит сначала на борту корабля, потом на необитаемом острове. Слышны неистовые удары грома, сверкают молнии. Кликни матросов, и поживей, пока мы не врезались в берег.
Каждый миг на счету. Эй, ребята, шевелись! Топселя долой! По команде — разом — навались! Только бы от берега отвернуть, а там дуй, ветер, пока у тебя дуделка не лопнет! Эй, боцман! Где капитан, где все люди? Свистни-ка в свой свисток. Вы что — не слышите, что вам говорят? Лезьте вниз, не толкитесь на палубе. Вы только помогаете буре. Когда море станет потише. Волнам дела нет, король вы или не король. В каюту! Не путайтесь под ногами. Ни единого, кого я любил бы больше, чем самого себя.
Вы кто — советник? Ну, так посоветуйте морю угомониться. Прикажите ему — и мы больше не притронемся к канатам. А коли не можете, благодарите небо, что дожили до седых волос, молитесь и будьте готовы к тому, чего не миновать. Вид этого малого меня успокаивает. Такой не утонет; у него физиономия висельника. Смотри, не передумай, Фортуна! Если ты предназначила этого мошенника к петле, сделай его веревку нашим спасательным канатом — больше нам не на что надеяться.
Или этот плут был рожден, чтобы быть повешенным, или мы погибли. Эй, там, наверху! Вяжите узлы крепче! Штурвал влево! Из трюма раздаются крики. Чума их возьми! Ишь как воют — бурю заглушают, не только что мой свисток. Ну, что — снова здесь? Чего вам нужно? Хотите посмотреть, как мы будем тонуть? Глотнуть соленой водички не желаете, господа? Пошел к черту, наглец, грубиян, сукин сын! Мы не больше твоего боимся этой бури.
Держу пари, что он-то уж не утонет, будь даже это судно хрупче скорлупки и дырявей распоследней шлюхи. Убрать фоксель и грот!
Рулевой, круче к ветру! Разворачивай носом в море! Крики за сценой: «Спасенья нет — Корабль трещит… — Прощай, жена и дети! А я бы сейчас отдал всю эту воду за один акр земли — самой скверной, сорной земли, заросшей бурьяном и колючками. Кому как на роду написано; но на суше умирать лучше, честное слово! Входят Фердинанд и Ариэль невидимый , приплясывая и напевая. Он хватается за меч, но застывает на месте. Гляди-ка, он заводит пружину своего ума; сейчас часы начнут бить.
Природа здесь отличается мягкостью, нежностью и деликатностью. Он, верно, свою кумушку вспомнил. Деликатная, должно быть, особа. Если б хоть один из его карманов умел говорить, он бы воскликнул: «Врешь! Мне кажется, наши одежды так же свежи, как были в Африке в первый день, когда мы их надели на свадьбу Кларибель, прекрасной дочери нашего короля, с царем Туниса.
Он сказал: «Вдовушки Дидоны»? Дьявол его разрази! Откуда он взял эту «вдовушку»? Он бы еще сказал: «вдовец Эней»! Боже милостивый, как ты такое терпишь! При чем тут Дидона? Разве она не была карфагенской царицей, а не тунисской? Я думаю, сунет этот островок в карман, как яблоко, и отвезет сыну вместо гостинца.
Или выковыряет из него семечки и посеет в океане, чтобы выросло много таких же милых островков. Ваше величество, мы говорили о том, что наши одежды остались такими же свежими, какими они были в Тунисе на свадьбе вашей дочери, нынешней царицы Тунисской. И вправду, ваше величество, разве мой камзол не так же, некоторым образом, свеж, как в первый день, когда я его надел?
Согласен с вашим величеством. Я говорил только, чтобы угодить этим господам, у которых уши такие щекотливые, что они готовы смеяться над всяким пустяком.
Мои дурачества — сущие пустяки в сравненье с вашими. Итак, продолжайте смяться над пустяками. Однако и вы, господа, не лыком шиты. Вам луну с неба достать — раз плюнуть, если только она подождет, не меняясь в лице, недель этак пять.
Входит Ариэль невидимый , играя что-то задумчиво-печальное. Достанем луну, сунем ее в сундук и пойдем играть в жмурки с дамами. Слабовато, господа, острите! Вроде щекотки. Лучше убаюкайте меня своими хи-хи да ха-ха, потому что мне вдруг необычайно захотелось спать. Все засыпают, кроме Алонзо, Себастьяна и Антонио. Входит Ариэль невидимый , сопровождаемый музыкой. Входит Калибан с вязанкой дров. Слышатся раскаты грома.
Что за место — ни кустика, ни деревца укрыться от непогоды, а ведь надвигается новая буря. Слышите, как свистит ветер? Вон та черная туча, огромная, как бурдюк с вином, уже готова опрокинуть на нас свое содержимое. Если снова ударит гром и хлынет как из ведра, куда спрячешься? А это что такое? Человеческая тварь или каракатица?
Живая или мертвая? Воняет вроде рыбой, и довольно сильно. Фу, какая-то вяленая камбала. Странная рыба. Будь я в Англии, можно было бы раскрасить ее и показывать на ярмарке — олухи надавали бы кучу денег. Там любят всяких страшил и уродов, на этом сразу разбогатеешь. Нищему с костылем гроша медного не подадут, а чтобы увидеть дохлого индейца, сразу раскошелятся.
Гляди-ка, ноги — как у человека! И передние плавники навроде рук, разрази меня гром! Да он еще теплый! Нет, никакая это не рыба — это, наверное, местный туземец, которого пришибло молнией. Сейчас как полыхнет, как разразится ливень! Что делать?
Залезу-ка я под этот плащ, другого убежища поблизости нет. С кем только не ляжешь, когда приспичит! Укроюсь под этой хламидой, пока гроза не кончится. Входит Стефано, распевая песню, с бутылкой в руке. Паршивая песня! Не годится такое петь на моряцких поминках. Подбодрим себя малость. Что за черт! Это зверь индийский или чудище морское? Думаете, напугали Стефано? Не для того я тонул и спасался, чтобы сдрейфить перед какой-то болотной тварью. Кто это сказал? Это сказал я, Стефано, и повторю снова, пока эта ноздря еще сопит!
Ей-богу, это какое-то местное чудовище — четырехногое да еще вдобавок одержимое лихорадкой. Где только, черт возьми, оно выучилось говорить по-нашему? Так и быть, подбодрю его маленько. Если вылечить это чудище, да приручить, да отвезти в Неаполь, из него выйдет подарок хоть самому императору. Он в припадке и бормочет что-то несусветное.
Надо дать ему хлебнуть из моей бутылки. Если он никогда не пробовал вина, оно его сразу взбодрит. Исцелю его и приручу, а там сколько ни запроси за него — ей-богу, отвалят не скупясь.
Уй, как шея болит. Умоляю, не мучай меня больше. Ну, что ты трясешься? Хочешь снова накинуться на меня? Это Просперо тебя трясет. Ну-ну, успокойся! Открой рот. От этого зелья и кошка заговорит. Твоя трясучка сразу пройдет, вот тебе слово. Никогда не знаешь, кто твой друг. Открой-ка еще разок свою пасть. Узнаю этот голос. Это должен быть… Нет, кто утонул, тот утонул; а это все духи.
Спаси меня и оборони! Четыре ноги и две головы — какой редкий монстр! Передняя голова — чтобы вести приятные речи, задняя — ругаться и браниться. Не пожалею вина, но вылечу его от лихорадки. На, пей! Никак задняя голова позвала меня? Да это и впрямь дьявол, а не монстр! Нет, уж спасибо — пойду отсюда. С чертом кашу есть не садись.
Если ты на самом деле Стефано, потрогай меня, заговори со мной. Я Тринкуло — не бойся — твой добрый друг Тринкуло. Если ты Тринкуло, так вылезай сюда. Потяну-ка тебя за задние ноги. Ну, точно, это ноги Тринкуло, чьи же еще? Если это не сам Тринкуло, значит, я спятил. Каким же образом ты сделался задницей этого урода? Как это ты из него вылупился, Тринкуло? Они мне нравятся — если только это не духи! Особенно то дивное божество, что владеет небесным напитком. Поклонюсь ему.
Как же ты спасся, мой друг Тринкуло, как добрался сюда? Меня-то выручила бочка красного вина, которая была на борту; я ухватился за нее и держался изо всех сил. Клянусь вот этой бутылкой, которую я соорудил из коры этими руками, как только нас выкатило на берег.
Клянусь этой бутылкой служить только вам одному верно и преданно, ибо напиток этот божественный. Доплыл до берега, вот и все. Я же плаваю, как гусь, не веришь? Ты не просто гусь, друг мой, ты — гусь лапчатый, вот кто ты такой. Целый бочонок, говорю же тебе. Я спрятал его в пещере у моря — там у меня винный погреб.
Как твоя лихорадка? Прямо с Луны, мой дорогой. Видал ли ты Человека на Луне? Это был я. Видал, видал. Моя госпожа показала мне и вас, и вашу собачку, и куст. Вы — мое божество, и я вам поклоняюсь. Ну, хорошо, клянись; поцелуй эту книгу. Я наполню ее новыми молитвами. Очень простодушный урод, даю слово! Неужели я его испугался? Бедный урод!
Поверил в Человека на Луне. Доверчивая тварь! Браво, монстр! Я покажу вам весь остров — где худая земля, где добрая. Я буду целовать вам ноги. Молю, будьте моим богом! Клянусь небом, этот пьяный монстр — сущий плут. Как только бог уснет, он украдет у него бутылку. До смерти ухохочешься над этим монстром! Тупая тварь. Дал бы ему по шее….
Ну, веди без долгих разговоров. Вот, неси мою бутылку, милый. Будем подливать туда по мере надобности. Фердинанд и Миранда уходят в разные стороны. К черту твои ручьи! Вот допьем бочку, тогда поищем воды.
А до той поры я к ней и не прикоснусь. Ну, мой верный монстр! Вперед, на абордаж! Пей за мое здоровье! Верный монстр? Вот так чудеса! Вот так остров! Говорят, здесь всего пять душ, включая нас троих. Если у двух других мозги так же набекрень, боюсь, как бы этот остров не перевернулся. Пей, чудище, раз тебе велят. Чего это у тебя глаза на лоб лезут? А куда им еще лезть? Не на брюхо же.
Вот было бы чудище с глазами на брюхе! Ты что молчишь — язык утопил в вине, что ли? Гляди на меня; я не тону ни в вине, ни в воде. Знаешь, сколько миль я проплыл до этого берега? Пятьдесят шесть с половиной, клянусь Меркурием! Я сделаю тебя своим лейтенантом, чудище, или знаменосцем. Лейтенантом — куда ни шло. Знаменосцем — вряд ли. Ему не то что знамя — себя бы на ногах удержать.
Дозвольте, ваша милость, — дозвольте лизнуть вашу туфлю. А этому я служить не буду — он не отважен. Врешь, уродина! Я сейчас так разошелся, что могу констебля отдубасить. Скажи, снулая рыбина, видел ты когда-нибудь труса, который выпил бы столько, сколько я сегодня? Повторишь ли свою чудовищную ложь, о полурыба, получудище?
Тринкуло, не распускай язык. Если ты покажешь себя мятежником, я вздерну тебя на первом дереве! Этот несчастный урод — мой подданный, он не должен терпеть оскорблений. Благодарю тебя, мой господин. Не изволишь ли выслушать еще одну мою нижайшую просьбу? Стань на колени и докладывай; а Тринкуло пусть постоит и не качается. Но как же этого достичь? Ты можешь привести меня к твоему обидчику? Тринкуло, не шути.
Если ты перебьешь моего монстра еще раз, клянусь этим кулаком, я вытолкаю за дверь милосердие и сделаю из тебя котлету. Да не говорил я ничего такого.
Свихнулся ты или оглох? Будь проклята эта бутылка! Вот до чего пьянство доводит. Черт побери твоего урода, и черт побери тебя самого! Продолжай свой рассказ. Чудовище, ты меня убедил. Я убью волшебника, стану королем и женюсь на его дочке, коли на то будет воля Фортуны. Тебя и Тринкуло я сделаю вице-королями. Хороший план, Тринкуло? Ну, дай руку! Уж прости, что я тебя маленько побил. Впредь наука: держи, когда надо, язык за зубами.
Ариэль играет мелодию на дудочке и тамбурине. Если ты человек, покажись в своем собственном обличье. Если ты — дьявол, делай, что задумал. Семь бед, один ответ. Я тебя не боюсь, синьор Дьявол. Славное у меня будет королевство! Музыки сколько угодно, а на музыкантах можно сэкономить.
Звук как будто удаляется. Последуем за ним; а потом уж сделаем свое дело. Веди нас, чудище! Мы за тобою вслед. It is not nor it cannot come to good: But break, my heart; for I must hold my tongue. В слезах, как Ниобея И она О боже, зверь, лишенный разуменья, Томился б дольше, — замужем! За кем! За дядею, который схож с покойным, Как я с Гераклом.
В месяц с небольшим! Еще от соли лицемерных слез У ней на веках краснота не спала, И замужем. С такою быстротой Нырять под простыню кровосмешенья! Нет, не видать от этого добра! Разбейся, сердце, молча затаимся. Мой друг, еще поспорим мы, кто чей. Что принесло вас к нам из Виттенберга? I would not hear your enemy say so, Nor shall you do mine ear that violence, To make it truster of your own report Against yourself: I know you are no truant.
But what is your affair in Elsinore? Ваш враг не отозвался б так о вас, И вы мне слуха лучше не невольте Поклепами на самого себя. Я знаю вас: ничуть вы не ленивец. Зачем приехали вы в Эльсинор? Тут вас научат пьянству. Thrift, thrift, Horatio! Would I had met my dearest foe in heaven Or ever I had seen that day, Horatio! My father! Расчетливость, Горацио! С похорон На брачный стол пошел пирог поминный. Врага охотней встретил бы в раю, Чем снова в жизни этот день изведать!
О, вот он словно предо мной. Season your admiration for awhile With an attent ear, till I may deliver, Upon the witness of these gentlemen, This marvel to you. Спокойнее: сдержите удивленье И выслушайте. Я вам расскажу, — Меня поддержат эти очевидцы , — Неслыханное что-то.
Подряд две ночи с этими людьми, Бернардо и Марцеллом, на дежурстве Средь мертвой беспредельности ночной Творилось вот что. Некто неизвестный, В вооруженье с ног до головы, И сущий ваш отец, проходит мимо Державным шагом.
Трижды он скользит Перед глазами их на расстоянье Протянутой руки; они ж стоят, Застыв от страха и лишившись речи, Как громом пораженные, о чем Рассказывают мне под страшной тайной. Я стал на стражу с ними в третью ночь, Где, подтверждая это все дословно, В такой же час проходит та же тень. Мне памятен отец ваш. Оба схожи, Как эти руки. Говорил, Но без успеха. Впрочем, на мгновенье По повороту плеч и головы Я заключил, что он не прочь ответить, Но в это время закричал петух, И он при этом звуке отшатнулся И скрылся с глаз.
И если примет вновь отцовский образ, Я с ним заговорю, хотя бы ад, Восстав, зажал мне рот. А к вам есть просьба. Как вы скрывали случай до сих пор, Так точно и вперед его таите, И что бы ни случилось в эту ночь, Доискивайтесь смысла, но молчите. За дружбу отплачу. Храни вас Бог. А около двенадцати я выйду И навещу вас. Отцовский призрак в латах! Подвох какой-то. Поскорей стемнело б! Терпи, душа! Мешки на корабле. Прощай, сестра.
Пообещай не упускать оказий И при попутном ветре не дремли И вести шли. For Hamlet and the trifling of his favour, Hold it a fashion and a toy in blood, A violet in the youth of primy nature, Forward, not permanent, sweet, not lasting, The perfume and suppliance of a minute; No more.
А Гамлета ухаживанья — вздор. Считай их блажью, шалостями крови, Фиалкою, расцветшей в холода, Нежданной, гиблой, сладкой, обреченной, Благоуханьем мига, и того не более. Think it no more; For nature, crescent, does not grow alone In thews and bulk, but, as this temple waxes, The inward service of the mind and soul Grows wide withal2. Then if he says he loves you, It fits your wisdom so far to believe it As he in his particular act and place May give his saying deed; which is no further Than the main voice of Denmark goes withal.
Fear it, Ophelia, fear it, my dear sister, And keep you in the rear of your affection, Out of the shot and danger of desire. Не боле.
Рост жизни не в одном развитье мышц. По мере роста тела, в нем, как в храме2, Растет служенье духа и ума. Пусть любит он сейчас без задних мыслей3, Обманом чувств еще не запятнав. Подумай, кто он, и проникнись страхом. По званью он себе не господин. Он сам в плену у своего рожденья. Не вправе он, как всякий человек, Располагать собою. От него Зависит благоденствие страны. Поэтому не он свершает выбор, А слушается выбора других.
Пусть он пока твердит тебе, что любит. Твой долг не больше доверять словам, Чем в силах он при этом положенье Их оправдать, а он их подтвердит, Как общий голос Дании захочет. Итак, пойми, как пострадает честь, Когда ты примешь песнь его за правду, И сдашься сердцем, и откроешь клад Невинности горячим настояньям. Страшись, сестра; Офелия, страшись, Остерегайся своего влеченья, На выстрел от взаимности беги.
Be wary then; best safety lies in fear: Youth to itself rebels, though none else near. Для скромницы и то большая щедрость, Когда разоблачится пред луной. Оклеветать нетрудно добродетель. Червь бьет всего прожорливей ростки, Когда на них еще не вскрылись почки, И ранним утром жизни, по росе, Особенно прилипчивы болезни. Остерегайся ж: лучший сторож — страх, Пока нам удаль в молодости враг.
I shall the effect of this good lesson keep, As watchman to my heart. Я смысл ученья твоего поставлю Хранителем души. Но, милый брат, Не поступай со мною, как лжепастырь, Который хвалит нам тернистый путь На небеса, а сам, вразрез советам, Повесничает на стезях греха И не краснеет.
There; my blessing with thee! And these few precepts in thy memory See thou character. Give thy thoughts no tongue, Nor any unproportioned thought his act. Be thou familiar, but by no means vulgar. Neither a borrower nor a lender be; For loan oft loses both itself and friend, And borrowing dulls the edge of husbandry.
This above all: to thine ownself be true, And it must follow, as the night the day, Thou canst not then be false to any man. Farewell: my blessing season this in thee! А сам ты где? Стань под благословенье И в жизни вот чего не забывай:. Заветным мыслям не давай огласки, Несообразным — ходу не давай.
Будь прост с людьми, но не запанибрата. Проверенных и лучших из друзей Приковывай стальными обручами, Но до мозолей рук не натирай Пожатьями со встречными.
Старайся Беречься драк, а сцепишься, — берись За дело так, чтоб береглись другие. Всех слушай, но беседуй редко с кем. Терпи их суд и прячь свои сужденья. Рядись, во что позволит кошелек, Без франтовства, — богато, но без вычур. По платью познается человек, Во Франции ж на этот счет средь знати Особенно хороший глаз. Смотри Не занимай и не ссужай. Ссужая, Лишаемся мы денег и друзей, А займы притупляют бережливость.
Всего превыше: верен будь себе. И, как проистекает день из ночи, Не будешь вероломным и с другим. Прощай, запомни все и собирайся. What is between you? Ах, вот как? Это кстати. Я слыхал, Он очень зачастил к тебе недавно. А также избалован, говорят, Твоим вниманьем?
Если это правда, — А так передавали мне как раз, Порядка ради, — должен я признаться, — Ведешь себя ты далеко не так, Как спросится с твоей дочерней чести. Что между вами? Только не хитри. Do you believe his tenders, as you call them? В залог сердечной дружбы! Что ты смыслишь в таких вещах? Так вот я научу: во-первых, думай, Что ты — дитя, принявши их всерьез, И требуй впредь залогов подороже.
А то смотри, — продолжив каламбур, — Под твой залог останешься ты в дурах4. Ay, springes to catch woodcocks5. I do know, When the blood burns, how prodigal the soul Lends the tongue vows: these blazes, daughter, Giving more light than heat, extinct in both, Even in their promise, as it is a—making, You must not take for fire.
From this time Be somewhat scanter of your maiden presence; Set your entreatments at a higher rate Than a command to parley. For Lord Hamlet, Believe so much in him, that he is young And with a larger tether may he walk Than may be given you: in few, Ophelia, Do not believe his vows; for they are brokers, Not of that dye which their investments show, But mere implorators of unholy suits, Breathing like sanctified and pious bawds, The better to beguile.
This is for all: I would not, in plain terms, from this time forth, Have you so slander any moment leisure, As to give words or talk with the Lord Hamlet.
Силки для птиц! Нет, эти вспышки не дают тепла, Слепят на миг и гаснут в обещанье. Не принимай их, дочка, за огонь. Будь поскупей на будущее время. Пускай твоей беседой дорожат.
И не беги навстречу, только кликнут. А Гамлету верь только в том одном, Что молод он и меньше в поведенье Стеснен, чем ты; точней — совсем не верь. А клятвам и подавно.
Клятвы — лгуньи. Не то они, чем кажутся извне. Они, как опытные надувалы, Нарочно дышат кротостью святош, Чтоб обойти тем легче. Повторяю, Я не хочу, чтоб на тебя вперед Бросали тень хотя бы на минуту Беседы с принцем Гамлетом.
Смотри не забывай. The king doth wake to—night and takes his rouse, Keeps wassail1, and the swaggering up—spring reels; And, as he drains his draughts of Rhenish down, The kettle—drum and trumpet thus bray out The triumph of his pledge. Король не спит и пляшет до упаду1, И пьет, и бражничает до утра, И чуть осилит новый кубок с рейнским, Оповещает гром литавр и труб2 Про этот подвиг. So, oft it chances in particular men, That for some vicious mole of nature in them,.
Да, как сказать, — увы. Хотя я здешний и давно привык, Обычай, больше стоящий отмены, Чем соблюденья. Эти кутежи, Расславленные на восток и запад, Покрыли нас стыдом в чужих краях. Там наша кличка — пьяницы и свиньи.
И это отнимает, не шутя, Какую-то существенную мелочь У наших дел, достоинств и заслуг. Бывает и с отдельным человеком, Что, например, родимое пятно,. В котором он невинен, ибо, верно, Родителей себе не выбирал, Иль странный склад души, перед которым Сдаются укрепления рассудка, Или настолько пагубный обычай, Что, выдаваясь, портит обхожденье. Бывает, словом, что пустой изъян, Природой ли, судьбою ему данный, Какими б неи были все доблести его, Как милость божья, и чисты, и несметны.
В глазах у всех он губит человека, И от такой вот малой капли зла3, Все добродетели его идут насмарку К его бесчестью. Angels and ministers of grace defend us! Let me not burst in ignorance; but tell Why thy canonized bones, hearsed in death,. Святители небесные, спасите! Благой ли дух ты или ангел зла, Дыханье рая, ада ль дуновенье, К вреду иль к пользе помыслы твои, Твой вид рождает столько подозрений4, Что я заговорю. Взываю: Гамлет! Отец мой! Царственный датчанин!
Ответь мне и не дай сгореть в незнанье, Скажи, зачем твои святые кости,. Say, why is this? Расторгли саван? Отчего гробница, Где мы в покое видели твой прах, Разжала с силой челюсти из камня, Чтоб выплюнуть тебя?
Чем объяснить, Что, бездыханный труп, во всем оружье, Ты движешься, обезобразив ночь, В лучах луны, и нам, простейшим смертным, Так страшно потрясаешь существо Загадками, которым нет разгадки? Скажи, зачем? К чему? Что делать нам? Why, what should be the fear? Чего же мне бояться? Я жизнь свою в булавку не ценю. А чем он для души моей опасен, Когда она бессмертна, как и он? Он снова манит. Подойду поближе. А если он заманит вас к воде Или на выступ страшного утеса, Нависшего над морем, и на нем Во что-нибудь такое обернется, Что вас лишит рассудка и столкнет В безумие?
Подумайте об этом. На той скале и без иных причин Шалеет всякий, кто увидит море Под крутизной во столько саженей, Ревущее внизу. Unhand me, gentlemen. I say, away! Это — голос Моей судьбы, и он все жилы мне5 Внезапно силой львиной наливает. Все манит он. Дорогу, господа. Я в духов превращу вас, только троньте!
Прочь, сказано! Я за тобой. But that I am forbid To tell the secrets of my prison-house, I could a tale unfold whose lightest word Would harrow up thy soul, freeze thy young blood, Make thy two eyes, like stars, start from their spheres, Thy knotted and combined locks to part And each particular hair to stand on end, Like quills upon the fretful porpentine: But this eternal blazon must not be To ears of flesh and blood.
List, list, O, list! If thou didst ever thy dear father love —. Я дух родного твоего отца, На некий срок скитаться осужденный Ночной порой, а днем гореть в огне, Пока мои земные окаянства2 Не выгорят дотла.
Мне не дано Касаться тайн моей тюрьмы. А то бы От слов легчайших повести моей Зашлась душа твоя и кровь застыла, Глаза, как звезды, вышли из орбит И кудри отделились друг от друга, Поднявши дыбом каждый волосок, Как иглы на взбешенном дикобразе. Но вечность — звук не для земных ушей. О, слушай, слушай, слушай! Если только Ты впрямь любил когда-нибудь отца I find thee apt; And duller shouldst thou be than the fat weed That roots itself in ease on Lethe wharf, Wouldst thou not stir in this.
Вижу, ты готов. И кто б ты был? Значит, слушай, Гамлет. Объявлено, что спящего в саду Меня змея ужалила. Датчане Бесстыдной ложью введены в обман. Ты должен знать, мой мальчик благородный: Змея — убийца твоего отца — В его короне5. Ay, that incestuous, that adulterate beast, With witchcraft of his wit, with traitorous gifts, — O wicked wit and gifts, that have the power So to seduce!
From me, whose love was of that dignity That it went hand in hand even with the vow I made to her in marriage, and to decline Upon a wretch whose natural gifts were poor To those of mine! But, soft! Sleeping within my orchard, My custom always of the afternoon, Upon my secure hour thy uncle stole, With juice of cursed hebenon3 in a vial, And in the porches of my ears did pour The leperous distilment; whose effect Holds such an enmity with blood of man That swift as quicksilver it courses through The natural gates and alleys of the body,.
Кровосмеситель и прелюбодей, Врожденным даром хитрости и лести Будь проклят ум и дар, когда от них Такой соблазн! Какое здесь паденье было, Гамлет! От возвышающей моей любви, Все годы шедшей об руку с обетом, Ей данным при венчанье, — к существу, Чьи качества природные ничтожны Перед моими!
Но так же, как не дрогнет добродетель, Каких бы чар ни напускал разврат, Так похоть даже в ангельских объятьях Пресытится блаженством и начнет Жрать падаль. Но тише! Ветром утренним пахнуло.
Когда я спал в саду В свое послеобеденное время, В мой уголок прокрался дядя твой С проклятым соком белены во фляге3 И мне в ушную полость влил настой, В котором та растворена проказа, Чье действие в таком раздоре с кровью, Что мигом обегает, словно ртуть, Все выходы и разветвленья тела,. O, horrible! If thou hast nature in thee, bear it not; Let not the royal bed of Denmark be A couch for luxury and damned incest. But, howsoever thou pursuest this act, Taint not thy mind, nor let thy soul contrive Against thy mother aught: leave her to heaven And to those thorns that in her bosom lodge, To prick and sting her.
Fare thee well at once! Hamlet, remember me. Створаживая кровь, как молоко, С которым каплю уксуса смешали. Так было и со мной. Сплошной лишай Покрыл мгновенно пакостной и гнойной Коростою, как Лазарю4, кругом Всю кожу мне. Так был рукою брата я во сне Лишен короны, жизни, королевы; Так был подрезан в цвете грешных дней, Не причащен и миром не помазан; Так послан второпях на Страшный суд Со всеми преступленьями на шее.
О ужас, ужас, ужас! Если ты Не обделен природой, не потворствуй. Не дай постели датских королей Служить кровосмешенью и распутству. Однако, как бы ни сложилась месть, Не оскверняй души и умышленьем Не посягай на мать.
Судья ей Бог И тернии, живущие в груди, Язвя и жаля. Но теперь прощай! Смотри, уже светляк, Встречая утро, убавляет пламя.
