Что можно сделать из слипшихся сырых пельменей, Pokupon - покупай с умом!
Скалка кулинарная, силикон. Вокруг все смолкли. Хромал дальше. Медведь некоторое время отдыхал на берегу среди больших валунов, вырыв лапами в сырой гальке яму и погрузив в нее брюхо, охлаждался и собирался с силами.
Сверху все время слышался топоток ног. Какой-то сам себя пугающийся сначала, замирающий. А потом — разом множащийся. Шла словно быстренькая паническая работа. Что-то двигали, передергивали с места на место, слышались какие-то ширканья по полу. Словно торопились, что-то прятали. Натурально заметали следы. Но это уже почему-то Кочерге не мешало.
Происходящее наверху подсознательно даже как-то успокаивало. Как успокаивает торопливенькая ночная беготня мышей: живут, значит, еще, жив, значит, и я.
И когда вдруг стало тихо, тихо разом — в испуге вывернул голову к потолку, подкинувшись на локоть, вслушиваясь Стоял, оберегая рукой свечу.
С лицом — как разбитая церковь Хотел спросить что-то и Точно оставив от себя вскочившему Кочерге только свечу, которая задергалась, затряслась в его руке. Торопливо капала стеарином, сгорала. Кочерга поймал свечу, обнял Степана Михайловича.
Тот сразу обхватил ученика обеими руками. Маленький, сжавшийся, словно прятался в Кочерге, спасался, захлебываясь слезами: «Яша, милый Яша!.. Ведь я же Возвышаясь над бедным Степаном Михайловичем, размахивая за его спиной свечой, Кочерга страстно уверял кого-то Свеча сажно чадила, Кочерга словно заселял ею, катастрофически закидывал комнату выплясывающими чертями.
Везде метались тени от них. Стеарин заливал, жег кулак его, но он не чувствовал этого, и все убеждал кого-то маньячным шепотом, что не может такого быть, чтобы за несколько слов, всего за несколько слов, сказанных в шутку, ведь это же понятно, что шутка была, шутка!..
Дежурство Кропина. Как всегда пружинно, с удовольствием выкидывала себе прямые красивые ножки Вера Федоровна Силкина, прохаживаясь возле своего стола в своем кабинете.
Ручки были сунуты в кармашки жакетика, плечики — остры. Вы, как коммунист, не можете не понимать этого. От неожиданности, наглости, от обыденной какой-то простоты предложенного Кропин только раскрывал и закрывал рот. Хлопал, можно сказать, ртом Заговорил, наконец:. Почему именно на мне остановили свой выбор? Почему вы привязались именно к этим парням? Этим двум? Из всего общежития?.. Ну, хорошо, один пьет, хорошо, допустим, но другой-то чем вам насолил, чем?..
Вы знаете мое отношение к ним, особенно к Новоселову И вы — мне — такое предлагаете?.. Да это же Словно блуд свой. Умственный, постоянный. Сладко мучающий ее. Выкинуть его стремилась на стол, передоверить рукам, чтобы запрятали они его от Кропина в эти бумажки.
Чтобы не видел он, не догадался Очень ошиблась. Мне урок. Вы ведь чистенькими все хотите быть, без единого пятнышка, без соринки Вскочил: — Слышите!.. Вы в горшок еще делали, уважаемая Вера Федоровна, в горшок, когда мы К двери Кропин шел содрогаясь, дергаясь. Как какая-то неуправляемая механика. С ходу споткнулся о порожек, снес каблук. Хотел наклониться, поднять, но от стола пырнула ухмылка, и Кропин захлопнул дверь. Шел болтающимся туннелем, оступаясь облегченной ногой.
Как на ограде придурки, скалились люминесцентные лампы. Двери были одинаковы, без табличек. Двери были как замазанные рожи. Кропин подошел, застучал в одну. Дверь не открывалась. Открылись две с боков и три сзади. Хромал дальше.
Туннель длинный. Опять с боков, сзади. Дальше шел. Упрямо колотил. Сапожник где?! В обед вяло ел, накрылившись над тумбочкой у высокого стекла. Опять водило у общежития, раскачивало, болтало длинную седую занавесь дождя. Бутерброд был тугомятен, сух. Буфетный, с кудрявым сыром. Кучина подсунула помидорку. Отмахнулся, не взглянув даже. Давился дальше, запивая изредка чаем. Увидел Серова, вышедшего из лифта. Сразу заспешил навстречу, отирая губы платком. Спросил о деле, о позавчерашнем разговоре.
Серов молчал. Глядя на Кучину, на вахтовый стол, Серов невольно вспоминал, как Дмитрий Алексеевич пришел устраиваться сюда на работу Посадили его тогда между двумя старухами за этот вахтовый стол у входа. Старик даже не подозревал сначала, что посадили на подлую конкуренцию. Потому что кто-то из троих должен был уйти. Один или одна. Старуха, что слева сидела, была до обеда недвижна. Как стул в чехле. После обеда первый раз хлопнула: «Дурак! Но увидел только закушенную ртом тайну.
Чуть погодя — опять: «Дурак! Старик не мог понять, ему, что ли, это говорят? Сидящая справа приклонилась к нему и забубнила. Через час Кропин плаксиво только вскрикивал ей: «Замолчишь, а? Кропин тогда победил. С Кучиной остался он. Однако глядя сейчас на нее, уже запрятывающую улыбочки свои, жестоко неразделимую, единую со всей этой железобетонной непрошибаемой общагой до неба Серов с горечью только думал: зачем ты влез сюда, старик?
Для чего?.. Говорил с Женей? Что решили? Ведь комната восемнадцать квадратов. В футбол можно играть. Жогин опять сгинул куда-то, только Чуша, а я к Кочерге Давно зовет. А, Сережа?.. Серов боялся только одного — не зацепить старика перегаром. И принимая с потом проступивший стыд Серова за нерешительность, колебание, Кропин заговорил, как казалось ему, о главном для Серова:. Так же все будет — я сам. Я знаю, вам трудно сейчас. Потом рассчитаешься, Сережа. Разбогатеешь, как говорится, — и Пока поднимался последним тяжелым лестничным пролетом к Кочерге, с улыбкой думал, будет ли сегодня выпущен кобелек с челкой.
Взобравшись, навесил на угол перил сетку с продуктами. Стоял на площадке, пустив руку по перилам, от удушья тяжело вздымая грудь. Шейная артерия ощущалась острой трубкой от двух слипшихся в груди черных камер, воздух через нее не шел, не прокачивался И вот он выбежал ходко. Стриженый кобелишка с челкой а ля Гитлер. Не приближаясь, ритмически-тряско обежал площадку и после неуверенного приказа старичка из двери «Дин Выказал-таки Кропину.
То ли вредность свою, то ли, наоборот — приветливую преданность. А старичок в это время медленно прикрывал дверь. Довел ее до застенчивости щели. И остановил. Как в смущении опустил глаза Чего одному-то там, целый день Медленно убирал щель. Из деревни, что ли, выписали?
К Дину этому, к барахлу? Так не похож на деревенского — те-то больше общительные. Странный старичок. Кропин отомкнул дверь, вернулся, снял сетку с продуктами. В крохотном коридорчике обдало затхлым, непроветренным, застоявшимся. Включив свет, ворочался в тесноте, ругая себя, что никак не может собраться и расправиться с этими ворохами одежды вокруг.
Стаскивал плащ, насаживал на рога вешалки шляпку. Испуганно вслушивался в тугую, скакнувшую из комнаты тишину. Проверяюще вскрикнул: «Яков Иванович!.. Это я!.. И как-то закидываясь, словно с краю земли, из комнаты донесся давно уставший, как пережженный сахар, голос: «Слышу, Митя Кочерга Яков Иванович в том же, ом году.
Дурацкий этот чернильный прибор откуда-то притащила лаборантка. Наверняка графский какой-нибудь еще. А может быть, княжеский. Фамильное древо, увешанное именными, зачерневшими от старости бубенцами и бубенчиками.
Здесь, на кафедре, на канцелярском замызганном столе Кочерги выглядел он вроде магазина. Магазина «Гужи и дуги». С теми же колокольцами и бубенцами от пола и до потолка. Макая в чернильницу, Кочерга старался не задевать всего этого позванивающего антиквариата.
Нужно сказать, чтобы унесла. Просил ведь обыкновенный. В графе «кафедра» количество членов твердо поставил «8». Макнул перо. Снова смотрел на всю эту дрожащую художественность, которую, казалось, тронь чуть — охватится-зазвенит вся разом. Жалко, моляще. Только бы не трогали, не тревожили. Да-а, где теперь вы, бубенцы-бубенчики? В каких землях лежите?.. Ни к чему. Советский институт, кафедра марксизма-ленинизма.
Дошел до графы «профессора», написал: Качкин Афанасий Самсонович Да, Самсонович. Не меньше. Профессор-автомобилист Качкин Но как старое сидит в старом, узкое в узком — так, видимо, и подбирается с возрастом боязнь.
Боязнь широты, неспособность охвата, инстинктивное самоограничение всякой своей мысли, свободы. Это — Качкин. Выученность у него уникальная, усвоенная когда-то прочно, в голову уложенная навечно — из него ее не выбить молотом. Но и только. Теперь больше — автолюбитель. Головы уже нет. Голова постоянно под колымагой. Наружу только ноги. Во дворе института. И рядом — дворник Щелков.
Висящий на перевернутой метле — как на деревенской превосходительной своей опоре. Который объяснял любопытствующим: «Нам бы сёдни ее только со двора вытолкать —двести дади-им.
Верно, Самсоныч? Пришла улыбка. Виделось, как Щелков сумасшедше дергается, крутит рукоятку в передке колымаги. А Качкин, вставив длинную ногу в кабину, под руль, — давит на газ. Старательно надавливает. Вся ошпаклёванная колымага начинает трястись как издыхающий леопард. Профессор и дворник скорей лезут в кабину, чтобы успеть газануть, пока «леопард» не рухнул Какие тут лекции? Лекции от и до — и накрылся профессор золотушным кузовом. Опять во дворе. И только друг Щелков показывает любопытным: вот они — ноги!
Ноги профессора!.. Когда вписывал дорогое учителя имя, рука, стараясь вывести буквы красиво, с любовью Почему-то обмер, как первоклашка, торопливо стал подправлять. Еще хуже. А, черт! Зачеркнул всё. Снова медленно вывел: Воскобойников Степан Михайлович Но зачеркнутое лезло к вновь написанному, боролось с ним. Глаза в растерянности метались по строке И опять засосала тревога. Прошло полторы недели после дня рождения Степана Михайловича, вроде бы всё, обошлось, дальше можно жить, а страх не проходил Ведь то, что сказал тогда за столом опьяневший юбиляр — сидело в каждом.
Подспудным, загнанным в подсознание, в темноту, но сидело. Зачем он вытащил всё на свет? Ведь он ослепил их! Ослепил как шахтовых лошадей! Которых вдруг вывели из темноты на волю Кочерга отложил ручку, повернулся к окну, ничего не видя в нем, не понимая. Вошел на кафедру Кропин. В габардиновом плаще, весь исстеганный дождем. И остановился. Шляпу как-то нищенски держал в руках, точно не решаясь идти дальше. И, увидев теплую, открытую голову его… сырые длинные прочерки на плаще — Кочерга похолодел.
Вот оно! Но забормотал — как спасаясь, надеясь еще, не веря:. А Кропин подошел к столу, кинул шляпу на макушку этого прибора, точно всю жизнь только и делал это. Потом сел. Барабанил пальцами, отвернув лицо от Кочерги. Подбородок его корёжило, дергало. Говори же! Что же ты? Что случилось, Митя! Как мы смотреть теперь будем друг другу в глаза? Как работать? Ведь среди нас Иуда-то. Среди нас, Яша!.. Дальше Кропин глухо, зло рубил, членил весть. Ворон приехал ночью. Как всегда у них.
Управились только к утру. Перевернули всю квартиру. Позвонил Иванов. Понятой теперь. Его жена помчалась на дачу к Воскобойниковым. К Марье Григорьевне. К вечеру, наверное, и привезет ее. Вот и всё. Да в ректорате, в ректорате! Крупенина сказала!.. Кочерга опустил голову. И забегал Зеля, и завзмахивал руками, и застенал Кропину: надо же пить, пить уметь! А ты, ты что бормотал! Кто Иуда?
Где Иуда? Полный вагон, полный вагон! Люди едут, едут! Уши, уши! Вокруг, везде! Тысячи, тысячи ушей! О, господи!.. Левина, увидев три разом повернувшиеся к ней головы, остановилась и побледнела. Словно напоролась на давно известное ей. И бросил ее у стены на стуле, как все ту же тупицу, убежав обратно к Кропину, к Кочерге. Однако Левина, вытирая пот со лба, все так же поворачивалась к двери.
Явно стремилась юркнуть за нее Это удивило Кочергу Словно Левина обо всем знала, знала давно, знала р а н ь ш е Тогда вопрос — откуда?.. Кочерга не успел додумать — дверь опять открылась. Быстренко на этот раз. Прошел к столу, на чернильный прибор уставился. И вопросил: — Это как понимать, товарищи?..
Опять словно бычьими своими глазами. До каких пор это будет продолжаться?.. И все снова подхватились, заспорили, перебивая друг друга. Кропин доказывал, что надо идти к ректору, к Ильенкову, Кочерге, самому, немедленно!
Нет, нет! Коллективно надо, коллективное письмо! В НКВД! В правительство! В ЦИК! Куда угодно! Только не сидеть, не ждать!.. Да что ЦИК твой! Что ВКПб! После всего, что говорилось на съезде? После таких заявок? Зеля тут же задолбил его: а так и понимать! Кочерга не мог сосредоточиться. Раздражала уже эта перепуганная солидарность кафедрантов. Это походило на тихую панику. В стане заговорщиков. Злило это.
Кочерга угрюмо говорил, чтобы расходились. И в этом тоже было что-то от полицейщины, демонстраций, заговоров, — он уговаривает п о — х о р о ш е м у.
И это тоже злило, и «господа» не расходились, опустошенно сидели кто где. И с новой силой начинали спорить. Глаза Кочерги все время вязались к чертову чернильному прибору на столе.
В голове вдруг нелепо заметалось из Гоголя: «Эх, тройка, птица-тройка! Кто тебя выдумал? Бубенцы в нетерпении позванивают. Кочерга поспешно полез из-за стола. Встал у окна. Спиной ко всем. Лицо боролось с ударами смеха. Натуральная истерика. Крутил пальцами над головой, что-то бормоча о лаборантке. Зеля кинулся за дверь, тут же привел ее. Кочерга смотрел на девчушку в великом халате черного цвета, ничего не понимал, не мог вспомнить. Отправил, наконец, узнать в кабинете ли Ильенков.
Стали ждать. Кочерга спросил о Калюжном. Начали узнавать друг у друга: где? На работе? Был ли? Видели ли? Избегали напряженно вытянувшегося лица Левиной. И опять разом забыли и про Левину, и про Калюжного, и про их отношения, и про вопрос Кочерги. Испуганно слушали себя. Торопливо промаргивали ресницами. Словно черное изгоняли из глаз, черноту.
И не могли никуда от нее деться. Вместо лаборантки спиной судорожно втолкнулся в комнату Качкин. Повернул себя. Сразу понял — правда На стуле перед всеми сидел, уперев в колени тощие кулаки. С нелепым видом деловитости, глубокомыслия.
Вдруг потянул из брючного кармашка тяжелые часы на длинной цепочке. Показывал всем этот хронометр как вскрытую раковину. Словно забыв слова, стукал ногтем по стеклу. Ровно через пять минут Ровно через пять минут лекция Но часы — уже захлопнутые, опущенные мимо кармашка, — упали. Покачивались длинно на цепочке у пола. Словно забытая слюна старика маразмата Кропин наклонился, подхватил их, вложил старику в ладонь. Замороженный Качкин не шелохнулся.
Всем стало еще тяжелее. Жалко было и Качкина, и самих себя. Он был, но сразу уехал Там только Крупенина Она и сказала Точно для закрытия собрания Кочерга поднялся, одернул пиджак. Но отворачивался опять от всех, уводил лицо к окну. Говорил глухо, с остановками. Кто может работать, пусть идет работает. Если нет, то нужно отпустить группы. Студентам не надо. Ничего не надо.
А к Ильенкову — я сам. Над их головами вместо копей и флагов поблескивали скребки и лопаты. Административный ресурс толстозадых грудастых домоуправов появлялся на улицах в половине девятого и путем витиеватой ненормативной словесности запускал технологический цикл уборки.
Под воздействием орально-анальных мантр котакбуши махали лопатами, как почуявшие дуст тараканы, впрочем, снега от этого лишь прибавлялось. Так будет в девять.
А пока предоставленный самому себе табор брел по снежным барханам, покуривая гашиш и таинственно перешептываясь. Я один раз дыхну, а ты дегустируй: перебил ли я перегар чесноком? Я покачал головой. Два года кряду каждый день начинался с одного и того же. Дожидаясь ответа, он разглядывал меня с таким видом, будто я был ремень ГРМ, лопнувший раньше положенного. Я смотрел поверх него, чем, кажется, оскорбил его еще больше.
Он воткнул передачу:. Я с тобой тоже разговоры вести не буду, даже если захочешь. Мы поехали, плавно и осторожно, словно крадясь, соблюдая правила перестроений и разворотов.
С бодуна Прокопчук водил не как безбашенный азеоид, а как немец с вшитым в лоб чипом мультикультурных ограничений. Я смотрел сквозь запотевшее от перегара стекло на плотные сумерки.
Зимой вообще видно плохо. Силы солнца хватает на три-четыре часа, его вылинявший холодный свет с трудом пробивается сквозь серую марлю смога.
Где я?.. Прежде я знал каждую улицу, каждый проспект, переулок, но с некоторых пор начал путаться. Старый город похож на одичавший сад, чьи хозяева переехали, пленены или умерли. Благообразные парки, уютные скверы, тихие садики заросли сорняками времянок коммерческого использования.
Улицы и тротуары облепила смрадно дышащая металлическая саранча. В городе царил хаос, гордо называемый инфраструктурным скачком. Ландшафт изменялся внезапно и непредсказуемо. Ты шел выпить кофе в кафе для мужчины довольно глупый пример , а попадал в магазин дамских тряпок.
Или собирался запастись тушенкой в лабазе, но вместо консервов обнаруживал на стеллажах музыкальные диски.
Тасование названий напоминало игру в «города». Переулок, в котором я жил, был перекрещен из Самогонного в переулок Ударников, затем — в Модернизационный. При этом самогон не модернизировался, а обледенелые фасады осыпались одинаково успешно как на головы ударников, так и на головы модернистов. Редкие островки благополучия в океане распада выглядели чьей-то утонченной издевкой.
Пробираешься иной раз между ухабами по темному, разбитому кварталу под мат Прокопчука — и вдруг полоска ровного асфальта, яркий свет гирлянд и особняк живой, свежеокрашенный. Поднимаешься по обшарпанным засаленным лестницам, нагруженный бутылками до шума в башке, дышишь вонью разбросанных на ступеньках объедков и внезапно упираешься в титановые двери, инкрустированные африканским деревом, и слышишь, как с той стороны угрожающе сопит часовой.
В этом городе по-прежнему можно раздобыть хорошую еду, терпимые услуги, относительно прозрачную воду. Но уже не всегда и не всем. Водоносу типа меня по карману что-то одно — или еда, или вода, или воздух. Если нестерпимо хочется большего — закабаляйся кредитом. Рекламой легких денег переполнены почтовые ящики и мусорные бачки. С глянцевых обложек широко и белозубо улыбаются мужчины с неестественно раздутыми бицепсами, высушенные диетами женщины, ожиревшие дети, карманные собаки с напедикюренными когтями.
Беззаботное скольжение по жизни под парусом потребления. На рабской галере. Через кабалу — в никуда. Запах горящего пластика проник внутрь кабины. Прокопчук вырулил на Генерала Заворотнюка.
Небо потеряло свою мнимую однородность: клочья дыма от сжигаемого контрафакта выделялись на фоне грязевых облаков довольно отчетливо. Я не знал. Вместо того чтобы прояснять, СМИ только запутывали меня. И пусть я еще не мог думать ясно, но я чувствовал, как под воздействием внутренней тишины кокон дезинформации начал разматываться…».
Прокопчук ковырнул ноздрю и продолжил:. А генерала ей дали за то, что она раскрыла наркотический трафик в сериале «Жаркие дни и ночи таможни». Я бросил взгляд на перетянутое морщинами лицо Николая. А я — человек простой. Говорят, мытники заместо контрафакта сжигают всякую дрянь — старые сапоги, покрышки, целлофановые пакеты. А настоящий контрафакт — продают…. Кажется, я моргнул. С ним меньше денег перепадает эксплуататору, а прибыль идет на карман реального производителя — пролетариата… ну и таможенники себе немного берут.
За то, что жгут мусор, — возвестил Прокопчук и свернул в 4-й Буржуазный, бывший Социалистический, тупичок. По обеим сторонам дороги потянулись заборы. Они были жиже и ниже таможенных. Двухэтажные постройки из серого силикатного кирпича, выглядывающие поверх ограждений, казались заброшенными. Так оно, в общем, и было: производство, которое в пролетарский период размещалось в силикатных бараках, перепрофилировали в склады для хранения контрафакта, офисы серых юридических и дорожно-строительных фирм и кишлаки котакбушей.
В дни стихийных проверок, о которых загодя знали все, кроме натренированных на контрафакт полицейских собак, обитатели бараков уходили в снега вместе с оргтехникой через сложную систему бомбоубежищ и канализаций. Помогали рефлексы и знание основ ОБЖ.
В постиндустриальную эпоху капитал обрел способность прирастать за счет самого себя, и потребность в реальных производствах отпала. Для прокорма обслуживающего власть электората хватало десятка низкотехнологичных производств с высокой долей иностранного капитала.
Выморозков обогащали нефтяной и угольный порты, а также обман и отъем собственности у граждан. Промзоны пришли в упадок, а освободившийся пролетариат пошел по стопам своих пращуров — занялся собирательством, подножным сельским хозяйством, мелким ремесленничеством, пьянством и грабежом. Зоны от города отделяло кольцо шоссе, по которому ползали редкие «егазели» и летали джипы с красномордыми бездельниками на борту.
С бодуна Егорыч часто заводил речь о тайном заговоре прапорщиков-завскладов. Несколько лет назад в армии упразднили должности старшин, мичманов и прапоров. Насиженные оружейные, чуланы, каптерки, столовые и склады недоофицеров-недосолдат заняли дети чиновников низшего ранга и персонал ЖЭКов, чьи подведомственные дома обрушились или были перекуплены под супермаркеты, и другие жертвы материнского капитала.
Кадровым прапорщикам было предложено вспомнить об офицерской чести, сдать амуницию и свести счеты с жизнью. Тогда же в одной из дешевых пивных на окраине родился миф, что одна часть прапорщиков и мичманов, посчитав себя офицерами, выполнила приказ в этом состоял расчет властей.
Но нашлась и другая, которая директиву проигнорировала и исчезла из мест дислокации с содержимым оружейных, складов и столовых. Говорили, что военные разбрелись по лесам, выкопали землянки и законопатились в них прожигать никому не нужную жизнь, но какое-то время спустя, тяготея к организации, субординации и дисциплине, стихийно объединились вокруг загадочной личности с поэтически-питательным погонялом. Настоящего его имени никто не знал, и все обращались к нему по званию и кличке — старший прапорщик Пищеблок.
Этот человек разработал доктрину прихода к власти на базе «Положения о тыловом распорядке». Возник тайный союз. Власти вырезали коренастых краснощеких людей с двумя маленькими звездочками вдоль погона даже из фильмов и сериалов, но мифам не нужны доказательства, и вера людей в существование военнообязанных робин-гудов только крепчала.
Копят силы. Собирают дезинформацию. Плацдармы готовят. Скоро ударят. По всем фронтам. Наведут, наконец, порядок. Как бы в подтверждение его слов мы поравнялись с забором, расписанным корявыми надписями.
Одни были заштрихованы, другие закрашены, третьи казались новыми, еще не подсохшими. Когда свет фар «егазели» касался кирпичной кладки, лаконичные лозунги вспыхивали кроваво-красным — «Янки — сволочи! Прокопчук читал по слогам, с полублатной растяжкой, и потом еще полушепотом проговаривал, смаковал, возбуждался, плечи его расправлялись, под глазами разглаживались мешки. Но как только заводские заборы сменились серебристым от инея сухостоем, Николай Егорович снова осунулся и согнулся.
От его предреволюционного пыла не осталось следа. Мы подъезжали к месту работы. Не буду лукавить, я тоже напрягся. Мой город. Он ужасен. Я любил его. Больше я его не люблю. Почему же я не уеду в другое место, в другую страну? Почему не стану респектабельным иностранцем в пробковом шлеме? Почему не убегу в лес, обратившись в дикого шатуна? Отчего хладнокровной рыбой не прыгну в реку?.. Любая доля предпочтительней той, что я имею».
Глава третья. Зачем я? Редкий лес сменился проплешиной, посреди которой гнил авиационный ангар. В докапиталистическую эпоху в нем ремонтировали вертолеты, теперь находилась линия розлива артезианской воды.
Хозяином рая являлся Борис Борисович Сфинктер. В остальном реклама, как обычно, врала: сыновей у Сфинктера не было, а родниковый рай более походил на ад. Круглый год в ангаре было темно, сыро и холодно, те углы, до которых не добралась плесень, рыжели коррозией. И главное, за артезианскую скважину выдавался промышленный водоотвод. Под ангаром залегала труба, ее стенки проржавели и лопнули, и в ангаре забил фонтан.
Вместо того чтобы купировать экологическую катастрофу, чиновники из ФСВ, «Федеральной службы воды», продали участок с грязевым гейзером выморозку-коммерсанту. Выморозками называли себя дети войны, которая долгое время велась между бандитами, ментами, бизнесменами и депутатами. В какой-то момент схватка перешла в свальный грех, и на выходе получился хладнокровный, износоустойчивый и тугосовестливый продукт — выморозок или выморуссок, «вымирающий рус» — человек, зарабатывающий деньги уничтожением собственного генофонда.
Выморуссок, купивший ангар, об этом не думал. Он врезал в трубу кран, подчинив бушующую стихию человеческой воле. Затем сводил в баню нужных людей — и техническая вода обрела статус артезианской. Мы въехали внутрь и оказались в мрачном пространстве с беспорядочно расставленными стеллажами, на которых пузырились тысячи синих пластиковых бутылей. Вдоль правой стены тянулась бурлацкая линия производства, где вода из технической скважины превращалась в напитки с целебными свойствами.
Старший менеджер розлива в прорезиненном костюме ассенизатора подставлял бутыль под струю. Когда жидкость занимала положенный ей объем, менеджер укупорки вбивал в горловину тугую пробку. Затем мерчандайзер-менеджер, поплевав на этикетку, метил тару клейким шлепком. Хорошо, что я назывался просто разнорабочим. Он вообще любил учить жизни, особенно когда находился внутри каре охранников с антропометрикой дриопитеков.
Мы работали, а Борис Борисыч учил:. Обходя стороной софистический дискурс о том, что первично, предложение или спрос, Сфинктер не скупился на этикетки. Он предлагал «Суперэлитную» с осадком из стразов Сваровски играющим в элиту жлобам.
Лечебную «Быстро встал! И «Упокойную родниковую» — ипохондрикам. Неопознанный человек типа меня на свой бренд не рассчитывал и цедил обычную водопроводную воду. Вопреки здравому смыслу, торговля шла бойко — пятьдесят «егазелей» с водовозами на борту ежедневно колесили по городу. Ее нам с Прокопчуком обсуждать не полагалось.
Нам надлежало получить список явок и адресов для развозки, загрузиться «элитной» и «экономной» отравой и развезти по заказчикам. Офисным центрам, столовым, отдельным квартирам, особнякам. Сфинктер окучивал всех — и живших на краю бедности работяг, и выморозков, роскошествующих за гранью дозволенного.
Я не мог найти другую работу. Более чистую, честную и благородную. В городе, где каждый день шел разноцветный снег, абсолютно все, что лепили, раскатывали, варили, пекли, нарезали, давили и фасовали, а затем перевозили, переносили и реализовывали — все являлось дерьмом. Все было из дерьма. На том стояли. Тем жили. Тем были». В задней части ангара, логистическом мозге фабрики Сфинктера, стояла железная рифленая будка, слишком тесная, чтоб использоваться под дворницкую, чрезмерно просторная, чтобы быть конурой.
Из пропиленного на уровне точки дань-тянь зарешеченного отверстия водоносам выдавались первичная документация и жетоны на топливо. Отстояв десятиминутную очередь, я получил ленту клиентов, сел в «егазель», и мы поехали от стеллажа к стеллажу в поисках нужного ассортимента. Начинали обычно с «Суперэлитной» — двадцать четыре коробки по шесть бутылок.
Я снимал воду с полок и накидывал Прокопчуку. Он принимал, проседая и кряхтя от отдачи, разворачивался и укладывал в кузов рядами. Я задавал такой темп, чтоб Николай не успевал трепать языком. Сбиться со счета было нельзя — за недогруз и за перегруз штрафовали одинаково жестко. У стеллажа с «Быстро встал!
Николай запыхался, глубокие морщины до краев заполнились потом, словно реки в паводок. И все реки текли к подбородку. Я скрестил руки, но Николай замотал головой. Как любой человек, погруженный в мрак суеверных примет и конспирологий, он всегда безошибочно чувствовал приближение руководства. И действительно, прошло не больше минуты, как ангар заполнился ревущими звуками гоночного мотора.
Невротический энтузиазм Прокопучка перешел в благоговейный тремор, вставные челюсти забарабанили друг о друга, и мне пришлось постучать пальцем по лбу старика, чтобы аффилиативная дрожь не закончилась приступом эпилепсии.
Николай качнулся и просипел:. Я вручил ему девятнадцатилитровую «Быстро встать! Прокопчук перехватил неудачно — емкость выпала из рук и ударилась в бетонный пол, забив пенными желтыми струйками. В этот миг мимо нас прожужжал канареечный «Альфа Ромео» начальника. Многодневный снегопад сделал дороги непригодными для спортивных, полуспортивных и псевдоспортивных машин. Предприимчивый Сфинктер придумал гонять внутри собственного ангара. Такой способ самоутверждения был дешев, безопасен для гонщика и гарантировал абсолютное чемпионство.
Возник новый тренд. Цены на ангары выросли вдвое. Пилот «Альфа Ромео» сразу заметил финансовую потерю, но поскольку расположение стеллажей не позволяло осуществить разворот, он пошел на второй круг. Так у нас появилось время на блиц-обмен мнениями. Это было все, что мы успели сообразить.
Прежде чем шестисотлошадиный движок унес Сфинктера прочь, он неестественно высоко прокричал:. Грузи и таскай от сумерек и до сумерек. Родниковый рай казался мне худшим проявлением недоразвитого капитализма в недоразвитом обществе. Но в последнее время сюда выстроилась длинная очередь. Красно-зеленые от прыщей и зеленки подростки, изнуренные безденежьем кандидаты несуществующих больше наук, высушенные тревогами женщины с повадками библиотекарей и до поры неунывающие котакбуши.
Люди становились сговорчивыми и покорными. Шла стихийная и необратимая китаизация…». Сев в машину, Боря гонял, пока не выжигал весь бензин. И орать мог до потери голоса. Он убивал свободное время. А нас убивала работа. Я развернул Прокопчука лицом к стеллажам и показал жестом — грузись. Но мы уже не реагировали: я считал и накидывал, Николай укладывал в кузов. Сфинктер кричал. Каждый делал свою работу. Сунув в бардачок накладные, я пристроил между ног не вместившийся в кузов пузырь «Лишнего не плачу».
Перед выездом содержимое кузова проверил вооруженный духовым ружьем кладовщик — прототип киногероев, которые стреляют быстрее, чем мыслят. Не выявив преступных намерений, кладовщик огорченно насупился, но распахнул перед нами ворота.
В отместку за унижения «егазель» обдала его иссиня-черным выхлопом и вырвалась в зимнюю степь. Прокопчук толкнул меня локтем:. Дрома, ты чего такой грустный? Так он всех имеет. Как ни крути, все внутри ангара его. Вот давеча охранники Портянова к стеллажу привязали и выпороли.
И никто даже не знает — за что. Ты что на меня смотришь, Дрома? Как ему объяснить? Я отвернулся. Николай осмелел:. Костюмы у всех одинаковые. И морды. Просветлело немного. Мы возвращались в сугробный город огибающим юго-восток полукольцом. Унылая панорама степи с низким серокаменным небом оживилась заборами, за которыми когда-то рождались трактора и турбины, холодильники и мотоциклы. Все вытеснили контрафакт и коррупция. Привлекая мое внимание, Прокопчук засопел и заерзал:.
Ничем ты не интересуешься. А ведь сколько вокруг происходит! Вот ученые раскопали, будто жизнь произошла не от бога. Что всех нас, когда мы еще в обезьянах ходили, привезли сюда с планеты Нибиру — в качестве дешевой рабочей силы использовать. А мы потом восстание подняли и прогнали угнетателей-нибировчан. Космические корабли перестроили в курганы да пирамиды… Неинтересно? Тогда анекдот расскажу. Три дня и три ночи скакал Илья Муромец, пока у него… — Николай заскоблил макушку, стимулируя деятельность нейронов.
Он громко засмеялся, хотя, кажется, перепутал скакалку с конем. Затем отдышался и посмотрел недоуменно:. Отобрали коня у богатыря. У бо-га-ты-ря! Не въехал? Тяжелый случай…. Веселым надо быть и делать хорошее.
Вот я у Анны Иванны полочку днесь сколотил. За то налила она мне самогону и луку нарезала крупно, чтоб Нинка моя не учуяла…. Дабы сократить путь, мы съехали с полукольца на Фермерскую дорогу.
Здесь в полуразвалившихся коровниках жили и работали зеленые от бухла и наркотиков проститутки. Сухие, как мумии, гнилозубые, они пользовались нездоровой популярностью и у низших сословий, и у выморозков.
Проститутки брали недорого, а работали парами. Моя две недели как не дает — то предменструальный синдром, то постменструальный. А когда сама лезет, у меня не включается даже первая передача. Не приемлю насилия, понимаешь? Николай притормозил у обочины, выпрыгнул из кабины, обежал вокруг «егазели».
Зажег сигарету, затянулся, закашлялся. Табачный дым не убивал его, как крупно писали на пачке, но уравновешивал и успокаивал. Накурившись, Николай Егорыч продолжил:. А ты будь попроще, иначе подумают люди, не замышляешь ли ты чего нехорошего. Ну что, заскочим к девчатам на полчаса? В это время у них скидки хорошие.
Выморозки считают, что если у рабочего появятся свободные средства, деньги естественным образом обесценятся. И обеднеют все. Элиту нельзя будет отличить от электората. Управление чужими жизнями и судьбами за счет разности финансовых потенциалов сделается невозможным. Все смешается. Начнется хаос. Много денег должно быть у немногих — так звучит второй закон сохранения власти».
Не смотри на меня, как на гниду, не сдам. Я прав? Психическую стабильность личности Николая Егоровича обеспечивал дуалистический фундаментализм. Верх и низ, тьма и свет, добро и зло — все существовало в виде дуумвирата.
В неофициальной политике легендарные Пищеблок и Мухранский. В официальной — мифические Ордыщев и Пузырев. Премьер Пузырев — с огромным и водянистым черепом. И президент Ордыщев — крупнотелый мужчина с маленькой, как сушеная туркменская дыня, головкой. Первый олицетворял оттепель, широту абсурдных суждений и шизофреничность реформ, второй — субординацию, немотивированное насилие, тюремно-казарменную мораль и другие первобытные анахронизмы.
В представлении депрессивного электората эта двоица символизировала верх и свет. Фундаменталисты депрессивный электорат считали, что сплетены с властью пуповиной, которая обеспечивает их жизнедеятельность. В реальности все было наоборот. Примерно два раза в месяц, в аванс и зарплату, у фундаменталистов просыпался позыв к равенству и справедливости.
Возникало тяжелое внутреннее противоречие, проявляющееся вспышками неконтролируемой агрессии. В эти дни Николая Егоровича и других фундаменталистов тянуло вниз — в пьянство, в ночь, в дичь. Жечь дома, бить витрины, лупить иноземцев. Низ и ночь олицетворяла так называемая оппозиция, о которой шептались в пивных и курилках. О тайном союзе прапорщиков-завскладов Прокопчук упоминал каждый раз, когда встречал надпись «Колбасы!
О другом крыле оппозиции, ФУК в целях конспирации аббревиатура расшифровке не подлежала , было известно и того меньше. Ходили слухи, что эту невидимую контору возглавляет некто Мухранский — лаборант, ушедший в подполье из научно-исследовательского института. Согласно другой утечке, Мухранский приходился двоюродным братом Ордыщеву, а в детстве у них был инцест.
ФУК вызывал уважение в уцелевших интеллигентских кружках и гей-сообществах и был источником тяжелых суеверий в среде малограмотных. Мимо нас с гулким строевым шумом пошли вагоны с углем. Взвеси взвились над перегоном, занавесив мир черным тюлем.
Последний вагон с грохотом исчез в черном смоге. Вслед ему порывисто эрегировался шлагбаум. Николай соскоблил облепившую стекло грязь, и мы тронулись. Просто шепни на ухо, куда приходить. И мы придем с мужиками.
Все придем. Так и знай. Лучше бы он не думал. В небольшой голове Николая каждая последующая мысль вытесняла предыдущую безвозвратно. Зачем он живет?.. Зачем живу я?.. Зачем вожу воду?.. Для того чтоб однажды уработаться досыта, упасть лицом в снег и больше не встать, как большинство из нас? Не дождетесь! Чтоб найти ее, я блуждаю в мрачном городском лабиринте, проверяя каждый дом, каждую квартиру. Я почти готов перевернуть здесь все вверх дном».
Глава четвертая. Кто она? Мы ушли с полукольца на проспект графа Отрышкина, где угодили правым передним в открытый люк. Желтая вода в кузове колыхнулась недовольно и тяжело. Вместо того чтобы приводить в порядок дороги, выморозки, ответственные за городское хозяйство, покупали себе внедорожники. Тот, кто мог — подражал им, остальные тихо ругались. Сколько ребят ослушалось, а после побилось. И все — моногамные….
Проспект графа Отрышкина, как и все, условно говоря, новостройки градостроительство как осмысленный системный процесс умерло лет тридцать назад , был невпопад утыкан выцветшими девятиэтажками, перемежающимися цирковыми куполами супер- и пупермаркетов. Представление не останавливалось ни на минуту. В роли клоуна выступал обыватель.
С видом важным и обстоятельным обыватель заполнял вакуум бытия — скупал пиво и колбасу, остервенело натягивал джинсы на жирную задницу, оглаживал телевизоры, залезал в холодильники, глотал гамбургеры и шаверму, жевал жвачку, рыгал, ощущая себя в этот миг самим графом Отрышкиным.
Прокопчук вернулся в кабину за разводником. Его лицо, как и полагалось при починке автомобиля, было измазано в масле. Оценив мой взгляд, он замахнулся ключом и прокричал:. Тебе думать нужно. Потом все расскажешь! Нинка все одно заревнует…. Ее звали Наташа Европчик. Колбаса ее настораживала, запах пива — пугал, телевизор она называла дегенератором. Кажется, она никогда ничего не презентовала. Она стеснялась своей фамилии, к месту и не к месту уточняя, что ударение приходится на последний слог.
Может быть, благодаря вариативности произношения и толкования Наташа хотела замуж. Ну а мне ее фамилия во всех отношениях нравилась: Ев-ро-пчик, Е-вроп-чик, Евро-п-чик В этих звуках сплелось нечто отчетливо-европейское, умеренно-эротичное и стихийно-истеричное одновременно.
В отместку она называла меня Азеоидом-Дромадером. Теперь я понимаю, что она имела в виду, и считаю себя одногорбым. У Натальи было рахитичное балетное тело, которое к сумеркам становилось более выпуклым, и красивой формы головка, наполненная предрассудками о мужчинах и выпивке.
Я влюбился в нее до безумия. До окончательного безумия. К моменту нашего с ней знакомства я был безумен наполовину или же полоумен, то есть — лишен предназначенной мне судьбой половины. Был одинок. Хотя у меня имелся ларек по продаже незамысловатых изделий из кожи — курток, сумок, кошельков, штанов, даже маек, пошитых из квадратных кусочков. Он сознательно подчеркивает свою власть над миром животных и подсознательно — внутреннюю с ним схожесть».
Два раза в месяц я ездил в приграничную полосу, к котакбушам, затовариваться нитками, пряжей и отходами шкур. В основном менял на жевательную резинку, жестянки с пивом, часы с батарейками, телефоны и прочую приходившую в городской порт мишуру. Меновые манипуляции обозначались древнекочевым словом «бартыр».
Но сотовая связь с миром духов и пивной алкоголизм расслоили и дезориентировали их общество. Котакбуши перестали работать, понадеявшись на тотемных животных, и в несколько лет обнищали до безобразия. Затем те из них, чьи предки принадлежали к сословию воинов, занялись кражей заложников из сопредельных стран, другая часть, вероятно, аналог индийских шудр, подалась батрачить в те же сопредельные государства».
Мои карманы распухали наличными безнал — это деньги для лохов , а голова осталась пустой, поэтому я сильно бухал на пару с продавщицей своего же ларька. Моя бизнес-пассия была выносливой, коренастой и корыстной блондинкой и не нуждалась ни в долгих ухаживаниях, ни в сколь-нибудь образном описании. Нас связывали грязные отношения и чистая прибыль.
Она хорошо считала, умела втюхивать простофилям шмотки, которые после первой же стирки распадались на атомы. С ней можно было сколотить состояние и убыть в одну из стран с теплым климатом и мягкими нравами, но я боялся стать импотентом, ибо любовью те зоологические соития в темной, пропахшей кожей подсобке на подгорелом матрасе, которыми мы пробавлялись после подсчета выручки, назвать было нельзя. Мы извивались, как червяки, вытащенные рыбаком из консервной банки.
И, скорее всего, имели такой же запах. Поэтому, когда я увидел Наташу, то сразу почувствовал, что мой кожаный бизнес и связанные с ним отношения и сношения закончились навсегда. Наша первая встреча с Европчиком состоялась в непримечательном кафе на Малой Своднической ныне Большой Семейной улице, где под видом капучино подавали отвар из ячменя. Подробности состава плюшек и молочных коктейлей я вовсе похороню. Я забрел в кафе по нужде — за бесхозной питьевой тарой. Я никогда не встречал в море Росса льдин такой большой площади.
Мы ждали, не заглушая двигатель, ослабления сильного восточного ветра, или вскрытия льда. Следующим утром мы медленно пробирались сквозь льды, полуденные измерения дали результат 19 миль на курсе 41 градус ЮЗ за семнадцать с половиной часов хода. Было замечено много годовалых пингвинов Адели, три крабоеда, шесть морских леопардов, один тюлень Уэдделла и два голубых кита.
Днём нам встретились пятнадцать айсбергов. Три из них были правильной геометрической формы, один был около 70 футов высотой и 5 миль в длину. Совершенно очевидно, что он откололся от шельфового ледника.
Лёд стал тяжелее, но чуть более разреженным, мы провели спокойную ночь в нормальных длинных каналах открытой воды. Вода была настолько спокойна, что на ней стал образовываться лёд. У всех наших собак, кроме восьми, были клички. Я не знаю, кто дал некоторые из них, но они совершенно ясно отображают сферу увлечений их авторов. Некоторые из кличек, надо отметить, даны довольно точно.
Тяжёлые льдины остановили корабль с полуночи до 6-ти утра 25 декабря, на Рождество. Затем лёд немного вскрылся и до Мы нашли хорошие каналы и проходимый лёд лишь в начале ночи, и в полдень наблюдения показали, что последние сутки были лучшие с начала входа в пак двумя неделями раньше. Мы прошли 71 милю практически строго на юг. Лёд держал нас до вечера, затем появилась возможность пару часов пройти по нескольким полыньям, пока плотно сжатые льдины и усилившийся ветер снова не вынудили нас остановиться.
Празднование Рождества прошло замечательно. В полночь, всем кто находился на палубе, был подан грог. На завтрак был подан грог тем, кто в полночь отдыхал перед вахтой. Кают-компания была украшена сигнальными флажками, и каждому был вручён небольшой Рождественский подарок.
Некоторые из нас открыли подарки, присланные из дома. Потом был роскошный ужин, на котором ели суп из черепахи, снеток корюшку , тушёного зайца, рождественский пудинг, сладкие пироги с начинкой, финики, инжир и мармелад, пили ром и такой же крепкий портер. Вечером все дружно пели. Хасси сделал однострунную скрипку, на которой, по словам Уорсли, он « играл довольно сносно ». Ветер усилился до умеренного штормового юго-восточного и не дал в полной мере насладиться этим замечательным вечером.
Плохая погода продолжалась в течение го и го декабря, «Эндьюранс» оставался пришвартованным к льдине.
Мы провели ещё одно звукозондирование и определили глубину в саженей. Донный забор оказался синим терригенным илом ледниковые отложения содержащим радиолярии. Работали на подъёме по очереди, по двое по десять минут. Воскресенье 27 декабря выдалось спокойным. Собаки располагались на палубе в своих неудобных конурах. Ветер сменился только следующим утром, но оставался порывистым, с периодическими залпами снега, и я не отдавал приказ к началу движения до 11 вечера.
Пак по-прежнему был сплошным, но стал мягче и легко ломался. Во время этой вынужденной паузы плотник сколотил на корме небольшую пристройку. Человек, находившийся в ней, наблюдал за гребным винтом и предотвращал его повреждение тяжёлым льдом, эта мера оказалась очень нужной. Она защитила руль, а также гребной винт от многих ударов. Сильный ветер, господствующий в течение последних четырёх с половиной дней, вечером 29 декабря сменился лёгким южным бризом. Дрейф отнёс нас на одиннадцать миль к северу относительно 25 декабря.
Во второй половине дня корабль проследовал длинным каналом на юго-восток, а в 11 вечера мы пересекли Южный полярный круг. Обследование горизонта выявило значительные разрывы в необъятном паковом льде, вперемешку с айсбергами всех размеров. Каналы прослеживались в различных направлениях, но мои поиски признаков открытой воды оказались тщетными.
Этой ночью солнце уже не заходило, оно отображалось на юге от окрашенных в малиновые и золотые цвета облака, придавая пастельно-бледный зеленоватый оттенок водной глади каналов. Утром 31 декабря корабль получил первый серьёзный опыт общения со льдом. Впервые мы были остановлены льдинами, которые сомкнулись вокруг нас, а затем, около полудня, «Эндьюранс» застрял между двух льдин, двигаясь на восток-северо-восток.
Пока мы ставили ледовый якорь, чтобы выпрямить корму, и таким образом выбраться на двигателе, который работал на полную мощность, давление накренило корабль на шесть градусов. Наши усилия оказались своевременными. Сразу после этого, место, где был зажат «Эндьюранс» , было сжато льдиной 50 на 15 футов, 4-мя футами толщиной, которая вздыбилась на десять или двенадцать футов вверх под углом 45 градусов.
Давление было серьёзным, и, слава Богу, мы были вне его досягаемости. Довольно часто мы находили большие пласты молодого льда, сквозь который корабль прорезал милю или две. Уорсли спустился со своего высокого насеста и встретил Уайлда, Хадсона и меня на мостике, где мы пожали друг другу руки и пожелали счастливого и успешного Нового Года.
Со входа в пак 11 декабря мы прошли миль через разреженный и сплочённый паковый лёд. Наш маленький корабль прошёл через всё это с честью, и выдержал проверку на хорошо, хотя гребной винт и получил несколько сильных ударов льдом, после того как судно накатывало на льдины, давя их своей тяжестью надвое. Накат был довольно частой операцией по взлому тонкого молодого льда, когда трещины по курсу были слишком извилисты.
В таких случаях корабль, пытаясь пройти дальше, налезал на льдину днищем, а затем всей тяжестью, из-за чего он поднимался на шесть или семь градусов, разбивал её надвое. Первые миль были пройдены по достаточно разреженному паку, самая большая задержка была вызвана тремя умеренными юго-западными штормами, двумя по три дня и одним в четыре с половиной дня.
Последние миль были пройдены через сплочённые ледовые поля, чередующиеся длинными хорошими и протяжёнными участками открытой воды. В течение недели мы пробирались на юг, маневрируя в причудливых хитросплетениях ледового лабиринта, довольно часто при этом сокрушая льдины движением и массой корабля. Такой способ был эффективен при толщине льда до трёх футов, а сам процесс достаточно интересен, чтобы кратко его описать.
Когда путь преграждала льдина умеренной толщины, мы на средней скорости направляли на неё корабль, остановив двигатель непосредственно перед столкновением. Первым ударом «Эндьюранс» частично раскалывал поверхность льдины, создавая при этом характерный V-образный профиль. Аккуратно, следя за тем, чтобы не повредить винт, мы давали реверс и возвращались назад на — ярдов.
Затем давали полный ход в направлении льдины, целя в центр V-образного расширения. Операция повторялась до тех пор, пока льдина не была полностью расколота, при этом корабль выступал в роли клина. Как правило, к четвёртой попытке льдина сдавалась. Чёрные извилистые линии, словно нарисованные пером на белой бумаге были, насколько видел глаз, впереди и позади судна. Но пока они были достаточно широки, чтобы продвигаться вперёд. Бак и борта корабля окружали глыбы блинчатого льда, которые разворачивало, выдавливало на другие льдины, или наоборот затягивало под них или днище судна.
Изредка уже расколотая льдина удерживалась от дальнейшего расширения другими льдинами. Но тогда мы снова немного сдавали назад и вновь и вновь шли на полной скорости вперёд, пока льды не уступали. В первый день Нового Года 1 января года было облачно, дул слабый северный ветер с редкими порывами снега. Состояния пака к вечеру улучшилось и после 8-ми вечера мы стали быстро продвигаться вперёд через хрупкий молодой лёд, легко разбиваемый судном. Несколько часов спустя начался восточный умеренный штормовой ветер и сильный снег.
После 4 часов утра 2-го мы вошли в многолетний паковый лёд с признаками сильного сжатия. Он был довольно торосистым, но до полудня большие участки открытой воды и длинные каналы простирались на юго-запад.
Это вдохновляло. Тяжёлый пак преградил путь на юг после полудня. Было совершенно безнадёжным пытаться вести через него корабль, к тому же шторм делал продвижение крайне опасным. Мы пошли вдоль него на запад и на север, высматривая подходящие проходы. Столь хорошее продвижение дало мне надежду увидеть землю на следующий день, поэтому задержка вызывала внутреннее негодование. Я испытывал растущее беспокойство, что добираться до суши может даже придётся на собаках, которые в течение последних четырёх недель не тренировались и становились вялыми.
За день мы прошли мимо, по крайней мере, двухсот айсбергов, заметили также большие скопления припая связанного с землёй прибрежного льда и стамухи лёд, сидящий на мели.
На одной льдине припая была чёрная земля, по-видимому, базальтовая крошка, там же был большой айсберга, пересечённый широкой полосой желтовато-коричневого цвета, возможно вулканической пылью. Многие айсберги имели причудливые формы. Один очень напоминал большой двухтрубный лайнер, сходство было совершенным, кроме, разве что, дыма. Позже в тот же день мы обнаружили проход в паке и прошли ещё 9 миль на юго-запад, но в 2 часа ночи на 3 января канал упёрся в торосистый непроходимый лёд.
Умеренно-штормовой восточный ветер принёс снег, и мы не могли определить направление дальнейшего движения. Торосистый лёд не позволял также правильно заякорить корабль, поэтому мы были вынуждены сдать назад на 10 часов, прежде чем смогли пристать к небольшой льдине с подветренной стороны 40 метровой высоты айсберга. Айсберг защищал нас от ветра и дрейфа. Мы снялись с ледового якоря и начали движение к югу только в 7 часов вечера, в десять прошли мимо небольшого айсберга, который видели двенадцать часов назад.
Было очевидно, что на много мы не продвинулись. В этот день мы прошли ещё мимо нескольких айсбергов, сплошь из голубого бутылочного льда, указывавшего на их ледниковое происхождение. К полуночи 3-го, пройдя 11 миль на юг, мы были вынуждены остановиться из-за начавшегося столь густого снега, что было невозможно понять, есть ли каналы и стоит ли в них входить. Лёд оставался торосистым, но, к счастью, штормовой ветер стих, и после того, как мы просмотрели все каналы и участки чистой воды в пределах видимости, мы повернули назад на северо-восток.
Впервые за последние миль были замечены два кашалота и два больших голубых кита. Мы видели также буревестников, многочисленных Адели, императорских пингвинов, крабоедов и морских леопардов. Утром, в ясную погоду мы выяснили, что на юго-востоке и юго-западе лежит плотный непроходимый пак, и в 10 часов утра 4-го января мы снова прошли в пяти ярдах от небольшого айсберга, мимо которого дважды проходили накануне.
Мы шли под паром и уже 50 часов пробовали обойти льдину в 20 квадратных миль, тщетно пытаясь найти проход на юг, юго-восток или юго-запад, все каналы вели на север, северо-восток или северо-запад.
Было такое ощущение, будто духи Антарктики указывали нам назад, но идти обратно мы не собирались. Мы жаждали идти хоть на юг, хоть на восток, но лишь бы достичь земли, если получится, востока дальнего юга Росса самой южной точки, достигнутой экспедицией , а ещё лучше восточного края Земли Котса. Это было очень важно, поскольку преобладающие ветра дули к востоку и каждая миля долготы к востоку за счёт этого становилась ценна.
После полудня мы поплыли на запад по узким протокам открытой воды и к 4 дня продвигались на запад-юго-запад к более открытым участкам воды, видимым впереди.
В 8 часов утра открытая вода простиралась в секторе с севера до запада и юго-запада, но на юге и востоке лежал непроницаемый панцирь льда. В 3 дня путь на юго-запад и запад-северо-запад оказался полностью заблокирован, и, поскольку мы достаточно забрались к западу, то я не чувствовал необходимым тратить понапрасну запасы угля, чтобы и дальше продвигаться на запад или на север. Я положил корабль на обратный курс, мы прошли четыре мили до точки, где некоторые разорванные участки пака давали слабую надежду протиснуться сквозь него, и, после трёхчасовой борьбы с тяжёлым торосистым льдом и четырёх миль к югу, мы были остановлены огромными торосами из очень старого льда.
В тот момент дальнейшие усилия казались бесполезными и после того, как мы пришвартовали «Эндьюранс» к льдине, я отдал приказ скинуть пар в котлах. Погода была ясной, несколько энтузиастов играли в футбол на льдине, пока около полуночи Уорсли при получении мяча не провалился в проталину. Он выбрался из неё самостоятельно. Следующим утром 6 января путь на юг по-прежнему преграждал твёрдый многолетний лёд. К северу от нас была открытая вода, но день выдался спокойным, я не хотел тратить уголь на тщетные попытки найти открытую воду на юге и держал корабль пришвартованным к льдине.
Эта вынужденная пауза и хорошая погода дала возможность потренировать собак, которых ответственные за них спустили на льдину. Эмоции животных были непередаваемыми.
Несколько псов умудрились влезть в воду и больше не выражали желания гулять дальше. Ещё двое ухитрились полностью искупаться в ледяной полынье. Однако и людям и собакам разминка понравилась. Звукозондирование определило глубину в саженей, а проба грунта голубую глину. На следующий день западный ветер посвежел, и мы под парусом начали огибать северный край пака в восточном направлении.
Мы шли вдоль пака до полудня, но перспективы пройти на юг были невелики, и я стал сомневаться в правильности выбранного курса. Мы пошли под парусами на северо-восток и через тридцать девять миль прошли мимо заметного айсберга, который уже встречали шестьдесят часов назад. Вокруг нас стали проявлять активность косатки, и я должен был ввести дополнительные меры безопасности в отношении находившихся на борту.
Эти животные имеют способность определять лежащих на краю льдин тюленей, а затем выныривать снизу сквозь лёд в поисках добычи, но при этом совершенно не могут отличить тюленя от человека. За сутки мы прошли 66 миль в северо-восточном направлении. В течение дня мы придерживались курса восток-юго-восток, продвигаясь через разорванный пак и участки открытой воды мимо глубоко погружённых в воду торосистых льдин на юге. В поле видимости показались несколько каналов, ведущих на юг, но мы пока держались на восточном курсе.
Льдины становились тоньше, впереди появились признаки открытой воды. В тот день корабль прошёл мимо не менее пятисот айсбергов, некоторые из которых были очень крупные.
Следующим утром на востоке и юго-юго-востоке появились тёмные облака, «Эндьюранс» шёл через разреженный пак на среднем ходу и достиг открытой воды как раз перед полуднем.
Высоченный айсберг футов высотой и с четверть мили длиной лежал прямо на границе льда, мы прошли мимо его выступа и вошли в волнующийся океан, протянувшийся до самого горизонта. Море простиралось сектором с юго-запада на восток северо-северо-восток, и, судя по водяному небу эффект рефракции света, характерный для крайних широт обещало быть протяжённым. Мы прошли по чистой воде сотню миль, минуя многочисленные айсберги и не встречая льда.
Двое очень крупных китов, вероятно синих, подошли вплотную к кораблю, и мы видели испускаемые ими во всех направлениях фонтаны брызг. Открытая вода внутри пакового льда на этой широте была настоящим заповедником для китов, преследуемых человеком на севере.
Дорога вперёд на юг по чистой голубой воде была для нас радостным событием после долгих блужданий по ледовым каналам. Но всё хорошее когда-нибудь заканчивается. Разорванный пак простирался на восток и юг, чистая вода была на западе, видимая отражением в облаках. Пак состоял местами из тяжёлого заторошенного льда, свидетельствующего о большом сдавливании, но содержал также много толстых, плоских льдин, очевидно, сформированных в защищённых бухтах, и никогда ранее не подвергавшимся сдавливанию или свободному движению.
Поворот корабля у льда вымыл диатомовую пену. В 9 часов утра вода стала насыщенной диатомовыми водорослями , и я распорядился сделать промер глубины. Дно было обнаружено на саженях. Мы видели фонтаны многочисленных китов и заметили несколько сотен крабоедов, лежащих на льдинах.
Было очень много белолобых крачек, антарктических и снежных буревестников, на низком айсберге приютилась колония пингвинов Адели. Пара косаток с характерными высокими спинными плавниками также появилась в поле зрения. Мы находились теперь в непосредственной близости от земли, открытой доктором Уильямом Спирсом Брюсом, руководителем Шотландской экспедиции на судне «Скотия» , и названной им в году Землёй Котса в честь братьев Котсов, спонсоров экспедиции.
Доктор Брюс столкнулся с ледяным барьером на широте 72,18 градуса на м меридиане, протянувшимся с северо-востока на юго-запад. Он не видел береговых скал, но его описание возрастающей крутизны снега и льда наряду с уменьшающейся глубиной у края барьера ясно указывало на наличие земли. Описание возвышенности было дано в максимально южной точке, откуда я планировал начать маршрут через Антарктиду. Теперь все поглядывали в сторону побережья, описанного доктором Брюсом, и в 5 часов вечера, вперёдсмотрящие сообщили о появлении земли на юго-юго-востоке.
Мы увидели пологий снежный склон, вздымающийся на высоту около тысячи футов. Линь для промера глубины длиной саженей у края барьера дна не достал. Сам барьер был высотой 70 футов с 40 футовыми ледовыми башнями. Канал открытой воды вёл вдоль барьера, и мы без задержек двигались вперёд.
Утром го января восточный бриз принёс облачность и снег. Барьер уходил на юго-запад и юг и к 11 утра мы прошли вдоль него пятьдесят миль. Утром ледовые башни были высотой 20 футов, а к полудню выросли до и футов. Кромка стала выше на 20—30 футов. Мы были вынуждены отойти от барьера вдоль линии очень тяжёлого пакового льда. Впереди, на западе и северо-западе просматривалась открытая вода с разорванным паком. Мы заметили внезапно появившегося и тут же исчезнувшего тюленя, явно пытавшегося поймать серебристую рыбу, по меньшей мере, восемнадцати дюймов длиной.
Дно состояло из большой вулканической гальки. Погода стала хмурой, я держал курс на запад до 7 часов вечера, где небо указывало на открытую воду, прежде чем мы причалили к льдине в разорванном паке. Пошёл плотный снег, и я переживал, что западный ветер прибьёт к побережью лёд и зажмёт корабль. Из-за этого в начале года мы едва не потеряли «Нимрод». Мы вышли в 5 часов утра на следующий день 12 января в пасмурную погоду, сопровождаемую туманом и мокрым снегом, и через четыре часа прорвались сквозь сало в открытую воду.
Видимость была скверной, но мы продвигались на юго-восток и до полудня прошли 24 мили, три промера глубин на широте 74 градуса 4 секунды и долготе 22 градуса 48 секунд показали 95, , саженей, в донном заборе были песок, галька и грязь. В заборе Кларк получил хороший набор биологических образцов.
Сплошной лёд тянулся на северо-запад, и мы проследовали вдоль его границы до чистой воды 48 миль на курсе 60 градусов СЗ. Теперь мы находились за пределами точки, достигнутой « Скотией » и земля, лежащая в основании ледяного покрова, который мы огибали, была впервые исследованной. Она простиралась к северу, что было неожиданно, и я начал подозревать, что в действительности мы просто огибаем огромный язык припайного льда.
Дальнейшие события подтвердили эти подозрения. Мы огибали пак всю ночь, придерживаясь вначале северо-западного курса, затем стали забирать к западу, и, наконец, на юго-запад. К 8 утра го курс был юго-юго-запад. К полуночи край барьера стал низким и тонким, а в 8 утра это была лишь узкая полоска припая около двухсот ярдов в поперечнике, окружённая открытой водой. В одном месте барьер слегка выступал в сторону моря. Мы могли бы сгрузить туда снаряжение без особого труда. Мы сделали звукозондирование в футах от барьера, но не достали образцов с саженей.
В 4 дня барьер всё ещё тянулся на юго-запад, мы достигли его крайней точки и обнаружили, что он круто уходит на юго-восток. Наш дальнейший путь преградил очень тяжёлый пак, и после двух часов тщетных поисков прохода, мы пришвартовали «Эндьюранс» к льдине и скинули пар в котлах.
В этот день мы прошли мимо двух колоний тюленей, быстро плывущих на северо-запад и север-северо-восток. Животные плыли близко друг к другу, выпрыгивая и ныряя словно дельфины, и мы подумали о том, есть ли какой-то смысл в их движении к северу в это время года.
Несколько молодых императорских пингвинов были пойманы и доставлены на борт днём раньше. Двое из них были ещё живы, когда «Эндьюранс» проходил рядом с льдиной. Они быстро спрыгнули на лёд, развернулись, грациозно поклонились три раза, и потопали в сторону дальнего края льдины.
Есть какие-то человеческие эмоции в повадках и движениях этих птиц. Я очень беспокоился за собак. Они находились в неважном состоянии и некоторые из них оказались больны. Вечером поднялся восточный ветер и под его воздействием пак начало гнать от берега. Ещё до полуночи вскрылся лёд, преграждавший наш путь, и вдоль подножия барьера появилась полоска воды около фута шириной.
Я решил дождаться утра, не желая рисковать быть зажатым между барьером и паком в случае смены ветра. Звукозондирование показало глубину саженей, донный грунт состоял из ледниковой грязи. Мы отдали швартовы в 6 утра го января, в туманную погоду, сопровождаемую северо-восточным ветром, и пошли вдоль барьера по открытой воде. Вначале шестнадцать миль на курсе юго-восток, затем на юг-юго-восток.
Сплошной пак был с наветренной стороны и в 3 часа дня мы прошли мимо бухты, где-то с десять миль вглубь и пошли на северо-восток. Похожая бухта показалась в 6 вечера.
Эти глубокие прорезы усиливали впечатление, что уже несколько дней мы огибали огромную массу льда, по крайней мере, пятьдесят миль в поперечнике, тянущуюся от побережья и, возможно, готовую оторваться в любой момент. Промер глубины — где-то саженей в сторону суши и саженей в сторону моря показал, что этот могучий выступ был на плаву.
Тюлени были в изобилии. Мы видели их в большом количестве на льдинах и нескольких на нижней части барьера, где уклон был небольшим. Корабль прошёл сквозь большую стаю тюленей, плывущих от барьера в сторону пака. Животные плыли совсем рядом с «Эндьюранс» и Хёрли запечатлел их на кинокамеру с необычного ракурса.
Барьер снова потянулся на юго-запад. Под свежий восточный ветер был поднят парус, но в 7 часов вечера он был свёрнут, «Эндьюранс» на час задержал пак напротив барьера. Мы воспользовались паузой для промера глубины и получили саженей с ледяной грязью и галькой. Затем впереди показался небольшой канал. Мы прошли сквозь него на полной скорости и в 8.
Мы продолжали огибать барьер в ясную погоду. Я высматривал возможные места для высадки, хотя на самом деле, не планировал высаживаться севернее залива Вахсела на Земле Луитпольда, разве что только в крайнем случае.
Каждая миля, пройденная на юг, означала минус одну милю, которую придётся пройти на упряжках после старта наземной экспедиции. Незадолго до полуночи го мы шли вдоль северного края гигантского глетчера, продолжения материкового льда, выступающего в море.
Он был высотой или футов и его край представлял собой большую массу толстого характерного для заливов льда. К северу от глетчера показался залив, прекрасный для организации высадки. Плоский припай около трёх футов выше уровня моря выглядел как естественный причал. От этого припая снежный склон поднимался на вершину барьера. Залив был хорошо защищён от юго-восточного ветра и был открыт только северному, который редко встречается в этих широтах.
Промер глубины показал 80 саженей, это означало, что ледник был на мели. Я назвал это место Глетчер Бей, и позже у меня были причины вспоминать о нём с сожалением. Ледник рассекали огромные трещины и высокие вздымающиеся хребты, которые прослеживались в направлении поднимающегося на высоту или футов ледяного склона.
Некоторые заводи в его окончании были заполнены гладким льдом, усеянным тюленями и пингвинами. В 4 часа утра го мы достигли края другого большого материкового ледника. Лёд, казалось, стекал с низких холмов и был сильно разрушен. Утёсы были от до футов высотой, поверхность льда на две мили вглубь земли была, вероятно, около футов. Ярко выраженная линия прилива высотой около 6 футов на фронтальной части ледяных башен указывала, что он лежал на дне.
Мы проследовали вдоль края этого огромного ледника 40 миль, а затем, в 8. Глубина в двух кабельтовых от ледника была сажени. День прошёл не без происшествий. Окружающие нас айсберги были очень большие, некоторые более двухсот футов высотой, часть из них, судя по приливным отметкам, прочно сидели на мели.
Шельфовый ледник, протянувшийся к северо-западу, был около 25 миль длиной. Мы протискивали корабль через гряду небольших айсбергов, из которых Вордье Джеймс Вордье — геолог выудил пару крупных кусков биотита гранита. Пока «Эндьюранс» медленно шёл вперёд впритирку с айсбергом послышался громкий грохот, и геологу пришлось немедленно вскарабкаться на борт.
Группа этих айсбергов была особенно хорошо исследована, они оказались фрагментами морённого ледника. Позже днём восточный ветер усилился до штормового. Мимо нас со скоростью около двух узлов проплывали куски льдин, а пак с подветренной стороны начал быстро ломаться.
Айсберг с низкой осадкой вошёл в разламывающийся пак и, столкнувшись с двумя большими припайными льдинами, оттолкнул их от берега. Все трое как в игре в шары разошлись в разные стороны. Мы укрылись под прикрытием большого сидящего на мели айсберга. Метель, с востока-северо-востока вынудила нас остаться у айсберга весь следующий день воскресенье, 17 января. Погода стояла ясная, но сильный ветер поднимал с земли плотные облака снега и большую часть времени скрывал береговую линию.
Побережье Кэрда, как я назвал его, соединяет Землю Котса, которую открыл Брюс в году с Землёй Луитпольда, открытой Фильхнером в м.
Его северная часть структурно схожа с Землёй Котса. Передний край — пульсирующий барьер, выступающая часть могучих ледников, сползающих наружу с возвышенностей внутренней части Антарктического континента, по всей видимость покрывающих низкие холмы, равнины и мелководные моря, как некогда великий Арктический ледник северную Европу.
Поверхность барьера, видимая с моря, имеет слабый золотисто-коричневый цвет. Он обрывается, как правило, ледяными утёсами высотой от 10 до футов, но в очень немногих местах, ниспадает вровень с уровнем моря.
Ледяные утёсы имеют ослепительную белизну с удивительными голубыми оттенками. Далеко вглубь земли видны высокие склоны, кажущиеся скорее бледно-синими или бледно-золотистыми кудрявыми облаками. Эти далёкие склоны становятся ближе и чётче по мере продвижения к юго-западу, но и ледяные утёсы барьера становятся всё выше и, по-видимому, устойчивей.
Сейчас мы находимся недалеко от границы Земли Луитпольда. В южной оконечности Побережья Кэрда ледниковый покров имеет волнообразный характер, он обрывается вниз крутыми склонами огромных ледников, ощетинившись гребнями, остроконечными башнями и тысячами трещин. На всём протяжении побережья мы не видели ни клочка земли или скал. Хоть бы один нунатак внёс разнообразие в унылый пейзаж льда и снега. Но всё равно, простирающиеся вверх к горизонту ледовые склоны, гребни, террасы, трещины, которые появляются по мере приближения к морю, многое говорят о холмах и долинах, лежащими под ними.
Буря на время стихла, и мы пошли под парусом к юго-западу сквозь канал, что открылся у переднего края ледника. Мы огибали глетчер до 9. Побережье за ними уходило на юго-юго-запад полого поднимающимися склонами. Мы идём только под фор-марселем, двигатель остановлен для защиты гребного винта. Канал вывел нас в открытую воду, по которой мы прошли 24 мили на курсе 50 градусов ЮЗ. Затем мы снова столкнулись с паком, который вынудил нас пройти на северо-запад 10 миль, прежде чем мы вошли в тяжёлую шугу вперемешку с обломками крупных разрушенных льдин.
Пак изменился. Льдины очень толстые и покрыты глубоким снегом.
Обломки, плавающие между льдин, также толстые и тяжёлые, и мы не можем идти сквозь него без большого расхода мощности, разве что только на короткие расстояния. Поэтому мы легли в дрейф в ожидании вскрытия пака и прекращения северо-восточного ветра. Погода стояла хорошей, но обстановка не изменялась. Ночью лёд сомкнулся вокруг корабля, открытая вода не просматривалась во всех направлениях. Несколько каналов были замечены лишь с топ-мачты. Промер глубины дал саженей, пробы грунта — грязь, песок и гальку.
Слабые очертания земли были видны на востоке. Мы ждали, пока условия улучшатся, и учёные воспользовались удобным случаем, чтобы получить биологические и геологические образцы. Ночью внезапно задул штормовой северо-восточный ветер, и го выяснилось, что корабль находился в плотном окружении льда. Сплошной паковый плотный лёд окружал всё вокруг «Эндьюранс» настолько далеко, насколько было видно с топ-мачты.
В обстановке ничего не менялось, и в этот, и в последующие дни мы с возрастающей тревогой просто ждали. Восточно-северо-восточный штормовой ветер, который вынудил нас укрыться за сидящим на мели айсбергом го января, сменился на северо-восточный и продолжался с разной интенсивностью до го числа.
Очевидно, что этот ветер согнал лёд в бухту моря Уэдделла, и корабль теперь дрейфовал на юго-запад вместе с окружающими его льдинами. Незначительное волнение льда вокруг корабля стало угрожать рулю го, и нам пришлось срезать лёд ледовыми пилами, этими тяжёлыми кусками железа с 6-футовыми деревянными рукоятками.
Мы поддерживали пар в котлах в готовности начать движение, как только представится удобный случай. Прибрежный лёд, казалось, был с ледяными башнями на всём протяжении, но тут и там его склоны спускались вниз до уровня моря.
Крупные, рассечённые трещинами террасы, параллельные побережью, показывали, где ледник движется вниз через перегибы долины. Внутренний лёд казался большей частью волнистым, гладким, медленно стекающим вниз, но многие трещины, возможно, были скрыты от нас лежащим на поверхности снегом или отсутствием теней. Я полагал, что земля возвышается до высоты футов на сорок или пятьдесят миль вглубь материка. Точная оценка высоты и расстояний в Антарктике всегда трудна благодаря чистому воздуху, монохромной окраске и обманчивым эффектам миража и преломления света.
Земля, поднимающаяся вверх на юге, где мы видели её линию или край ледяного щита, возможно, была и в семидесяти милях, а возможно ещё дальше. В воскресенье 24 января стоял ясный солнечный день, с мягким восточным и южным ветром. Открытой воды не было видно с топ-мачты, но были видны небольшие её отсветы в небе на западе и северо-западе. Очевидно, что лёд стал плотно сжат в этом секторе и теперь мы должны терпеливо ждать, пока либо южный шторм, либо что-то ещё вскроет лёд.
Мы медленно дрейфуем. Днём наше положение 76,49 градусов южной широты, 33,51 западной долготы. Уорсли и Джеймс, работая на льдине с магнитометром Кью, обнаружили погрешность в шесть градусов на Запад». Незадолго до полуночи в пятидесяти ярдах от корабля открылась протока в пять ярдов шириной и с милю длиной. Трещина расширилась до четверти мили к 10 утра го и в течение трёх часов мы пытались заставить корабль войти в эту протоку при помощи двигателя и всех поднятых парусов.
Единственным результатом стало освобождение руля ото льда, и, убедившись в тщетности дальнейших попыток, я их прекратил. Позже днём Крин Том Крин — второй помощник и ещё двое человек находились за бортом на краю большой льдины, которая попала под корабль и, похоже, препятствовала его движению. Внезапно лёд откололся, взлетел вверх, и опрокинулся, придавив Крина между её краем и основанием словно клешнями.
Спустя несколько мгновений, что он был в опасности, мы его, отделавшегося парой синяков, освободили. Последующие дни прошли однообразно. Умеренный бриз с востока и юго-запада не возымел никакого видимого влияния на лёд, и корабль по-прежнему оставался крепко зажатым. Мы сжигали по полтонны угля в день, поддерживая пар в котлах, и так как в бункерах оставалось теперь только 67 тонн, что составляло тридцать три дня хода под паром, мы не могли больше позволить себе понапрасну его тратить.
Земля по-прежнему виднелась на горизонте в ясную погоду. Биолог получил несколько интересных образцов с пробы грунта на различных глубинах. Промер глубины го дал саженей, а другой, го Дрейф продолжался на запад, определение нашего положения го в воскресенье показало, что корабль продрейфовал за неделю восемь миль. Джеймс и Хадсон настроили радиоприёмник в надежде услышать ежемесячную передачу с Фолклендских островов.
Эта передача должна была быть около 3. Мы, как и ожидали, ничего не услышали, дальнейшие попытки были так же безуспешными.
