Черная курица главная мысль, А. Погорельский «Черная курица или Подземные жители»
Главное испытание впереди. К какому виду сказок вы бы отнесли «Черную курицу…» Почему? Ход урока Орг.
Особенно по субботам, когда остальных ребят забирали родители. Любимой забавой мальчика были книги и игры с курицей Чернушкой. Однажды он увидел, как кухарка хотела зарубить птицу, и бросился со слезами на глазах просить, чтобы ее не трогали.
Алеша дал ей империал, дабы учитель ничего не узнал. После случившегося Чернушка пришла в спальню к мальчику и отвела его в Подземный волшебный город. Там она занимала пост министра. По пути мальчику удалось увидеть много удивительного и необыкновенного.
Городом правил подземный король, который за спасение курочки Чернушки разрешил просить что угодно в качестве награды. И герой сказки пожелал знать все наизусть и никогда не учить уроки. И король выполнил его просьбу, подарив волшебное зернышко. Оно должно осуществить мечту мальчика. Но с одним условием: никто не должен знать о Подземном городе и его жителях. Вскоре Алеша стал учиться лучше остальных ребят в пансионате. Он больше не занимался уроками, ведь знал все наизусть.
Единственное, что из скромного и доброго героя мальчик превратился в заносчивого и эгоистичного сорванца. Своим поведением он отвернул от себя всех друзей. Учитель решил наказать мальчишку за шалости розгами. Но он сильно испугался и рассказал все о своем приключении в Подземном городе, курице-министре и волшебном зернышке, помогающем учить уроки. Учитель не поверил Алеше и высек его розгами. Парнишка потерял свое зернышко. Тогда ночью Чернушка в последний раз пришла к нему, дабы попрощаться.
Поскольку Алеша выдал их тайну, то жители вынуждены были покинуть город. Мальчик понял, что вел себя не хорошо. Ему стало очень стыдно. Алеша от осознания своего ужасного поступка впадает в горячку, а когда выздоравливает, никто и ничто не напоминает ему о том, что было.
Актуальные исследования по «Черной курице» те, что лежат на поверхности интернета последовательно отмечают: новаторское «двоемирие, на основе особенностей детского мировосприятия» условно новаторское, ибо «Курица» наследует в этом Гофману ; мотив детского грехопадения, совпадающего с взрослением, — со вторжением греха ребенка покидает невинность, а с ней уходят волшебство и детство [тут можно добавить, что вторгается не грех, а «чудо» из параллельного волшебного мира.
Оно не плохое и не хорошее, просто нарушает баланс мира реального.
Такой же прием воспроизводится в «Незнайке в Солнечном городе» Н. Носова, где отрегулированный техномир коротышек буквально рушится под анархией волшебства ; элементы фольклорной сказки, которые как-то по-новому преломляются в сказке авторской — одной из первых или первой в отечественной литературе; мифологический мотив сошествия путешествия героя в Царство мертвых, где в роли проводника выступает Черная курица, она же министр подземного царства — эквивалент бога Сна или Смерти при этом подход к тексту, сугубо как к «сновидческому детскому трипу», кажется, повсеместно отсутствует ].
Есть еще спекулятивная «конспирологическая версия» «Черной курицы», интерпретирующая ее как повесть о масонской инициации, когда за фасадом детской волшебной истории воспитания кроется взрослая притча о нерадивом масоне.
Родство сказки литературной с народной сказкой примерно такое же, как у английского и французского бульдогов. То есть никакого, кроме названия и общей экстерьерной приметы: приплюснутой морды, то бишь иррационального механизма «волшебства», чуда, позволяющего двигать историю. При желании в любом «несказочном» тексте можно отследить элементы и приемы фольклорной поэтики: дорога, препятствия, помощники, вредители, испытания, запреты и т.
Это извечные стройматериалы.
В той же «Черной курице» имеются приметы всех типов народных сказок бытовой, волшебной, о животных , которые наверняка можно провести через «Указатель сказочных типов» и пронумеровать, как в шутке про анекдоты, которые надо уметь рассказывать. Вопрос лишь в том, что дает в понимании текста подобная каталогизация. Мифолого-этнографическое исследование толкует текст через реконструкцию подходящей мифологемы. Это вполне может создать иллюзию научного «обнаружения», но драма подобного исследования в том, что текст изначально понимается как модернизированный дубликат, идущий в канве какого-то вечного сюжета мифа.
При этом самобытные механизмы исследуемого текста игнорируются или упускаются. Семантика «пружины» древнего сюжета — почему идет так, а не иначе архаичных мотивов в силу исторических причин утрачена и реконструируется при помощи современных аналитических средств. Но еще чаще реконструкция ограничивается банальной констатацией присутствия в тексте какой-то нарративной «окаменелости», как будто ее наличие что-то проясняет.
По сути, это мало чем отличается от «сравнительного» литературоведения», изучающего «бродячие сюжеты», литературные мемы, формы заимствований и влияний, всевозможные виды контактов между авторами и текстами разных эпох и литератур.
Выловленное заимствование не объясняет ничего, кроме самого себя. Так, путешествие Алеши вполне может быть сошествием в «загробный мир», в котором министр Чернушка внезапно Чернобог, Аид или иное хтоническое существо-оборотень. Хотя по факту путешествие-греза и волшебное подпольное королевство мир лилипутов-«испанцев» построены не на реконструкции орфического мифа, а на амфигури — фантазии и чепухе. Банан иногда просто банан. Уже написан Вертер, но не написана «Курочка Ряба».
Возможно, где-то обитает условная «Арина Родионовна», сказительница с историей про «дед бил — не разбил, баба била — не разбила», но до трудов В. Даля и «Народных русских сказок» А. Афанасьева еще добрых четверть века. Никто пока не собрал, не обработал, не издал русский фольклор. Впрочем, уже сочинен пушкинский пролог к «Руслану и Людмиле» с избой на курьих ножках — первые куриные ноги. Вроде бы ходило в списках «Житие протопопа Аввакума им самим написанное» — там имелась черная курица.
На нарте везучи, в то время удавили по грехом. И нынеча мне жаль курочки той, как на разум прийдет. Ни курочка, ни што чудо была: во весь год по два яичка на день давала…» Читал — не читал Перовский «Житие» с его божьей черной курочкой — домыслы. Официально издано только в году. В русском варианте, наоборот, давится бобом петушок, и у курочки все получается.
Журналистский развлекательный труд для домохозяек. Вот полное название этой квазиэзотерической ахинеи: «Черная Курочка или Курица, несущая золотые яйца; включает Науку Магических Талисманов и Колец; Искусство Некромантии и Каббалы, для заклинания Воздушных и Адских Духов, Сильфов, Ундин и Гномов; для овладения Секретными Науками, Обнаружения Сокровищ, для получения власти над всеми существами, и для разоблачения всех Наук и Колдовства.
Переведено на французский A. В Египте». Фактически нет работ по древнеславянской мифологии и демонологии, вроде «Поверий, суеверий и предрассудков русского народа» Даля. Возможно, в образе Чернушки и воспето хтоническое божество Чернобог, но в работе того времени «Древняя религия славян» года Г.
Глинки о Чернобоге говорится следующее: «Ужасное божество, начало всех злоключений и пагубных случаев, Чернобог изображался облаченным в броню. Имея лицо, исполненное ярости, он держал в руке копье, готовое к поражению, или больше — к нанесению всяких зол.
Сему страшному духу приносились в жертву сверх коней, не только пленные, но и нарочно ему предоставленные для сего люди. А как все народные бедствия приписывались ему; то в таковых случаях молились и жертвовали ему для отвращения зла».
Много ли в Чернушке от такого Чернобога? Не изучены мифология Русского Севера и подземные народцы северного фольклора: чудь белоглазая, сииртя.
Сам Алеша говорит исключительно о гномах гриммовского формата: « Я теперь вспомнил, что читал в одной книжке о гномах, которые живут под землею… В некотором городе очень разбогател один сапожник в самое короткое время, так что никто не понимал, откуда взято его богатство. Наконец как-то узнали, что он шил сапоги и башмаки для гномов, плативших ему за то очень дорого». А что же тогда имеется? Шекспир, Кальдерон и Колридж с пониманием сновидческой иллюзорности жизни; Свифт с путешествиями и гротескными проекциями взрослого мира в карликовость или в гигантизм; Гофман с мультиверсом реального-сюрреального: сна и бодрствования, дня и ночи, живого и оживающего неживого.
Конечно же, дар Алексея Перовского и травма бастарда, синтез которых породил самобытный для русской литературы образ Курицы, грезу-трип и миф детства, как единственно доступный человеку религиозно-мистический опыт брошенности. В первой четверти девятнадцатого века «Детство» как социокультурная страта только начала формироваться в русском художественном пространстве.
За полвека до этого «Детство» обрело самостоятельность в европейских культурах, успешно развиваясь в направлениях «Литература о детях» и «Литература для детей». До эпохи модерна детства в привычном понимании не существовало. Для общества традиции дети — недосущества, хлипкий расходный материал. Интерес ребенок а именно мальчик, первенец представлял только для семей элит как часть «родового тела», в котором заключена идея собственности и наследования. Воспитательный интерес к ребенку уходит корнями в эпоху просвещения.
Либерализм Нового времени основывался на взглядах Локка и Канта. Если в традиционной парадигме человек как субъект и объект был творением Господа, то Новое время рассматривает человека как индивидуума, субъекта, познающего окружающий мир.
Реалист Гоббс видит в человеке существо эгоистичное, агрессивное. Его может сдерживать только Закон и Государство-Левиафан. Локк выдвигает в противовес Гоббсу иной тезис: «Человек — Tabula rasa». Отдельный человеческий индивидуум рождается без врожденного или встроенного умственного содержания.
Все зависит от воспитания и образования, человек — чистый лист, на котором общество может написать как зло, так и добро. Если мы построим хорошее общество и государство, то воспитываемый в нем ребенок будет хорошим. Между детьми и взрослыми заключается негласная конвенция — забота и безмятежное райское детство в обмен на послушание и прилежание. Перефразируя советскую поговорку «Курица — не птица, ребенок — не человек», мы вплотную подойдем к пониманию ребенка как субъекта-объекта культуры начала девятнадцатого века.
Курица — птица, поврежденная в главной функциональности, полете; ребенок — существо с полупроявленными признаками пола и духа, недомужчина и недоженщина. Так наряжали тогда детей». По аналогии с курицей, в ребенке присутствует недостаточность, неполнота. Он в сути и есть «маленькая курица», «цыпленок», «оно», нуждающееся в воспитании и заботе. Благо, «куриность» — не пограничное, а пороговое начальное состояние на пути к полноценной субъектности, в формировании которой взрослое общество обязано поучаствовать.
Повесть — универсум на курьих ножках. Взрослый мир Петербурга и Васильевского острова скукожен до пансиона-инкубатора, «мирового яйца», «курятника», где проживает цыпленок человеческий курозародыш Алеша и прочие воспитанники; недаром Алеша охотнее всего и коммуницирует с курами. Важный гость пансиона, директор, которого с трепетом принимает семья учителей, оценивается Алешей «по куриному счету» — насколько он пернат.
Алеша видит «не шлем пернатый, но просто маленькую лысую головку, набело распудренную, единственным украшением которой, как после заметил Алеша, был маленький пучок! Волшебный дар всезнания прячется в «яйце» растения — в семечке-зернышке, и само оно при этом — куриная пища. Образ Чернушки, курицы и одновременно воспитателя детского размера: «Старайся исправиться и будь опять таким же добрым мальчиком, как был прежде» — конципирует реалистическую модель детства, в котором последнее представлено чем-то, нуждающимся в наставлении и поучении.
Подземный мир королевства — идеалистическая модель детства, романтический мир волшебства, родительский рай, на короткий срок обретенный и утраченный. Но в первую очередь Чернушка — суррогатный родитель-гермафродит, «Она и Он», мама-квочка и папа-министр, который приходит, чтобы увести сына в подпольную страну на каникулы.
Название в сжатой форме содержит основную идею художественного произведения, является ключом к его пониманию и представляет собой первую его концентрированную интерпретацию. В двойном названии повести повсеместная конструкция в текстах того времени, заглавие и пояснение-подсказка «Черная курица, или Подземные жители» дуплицируется или даже возводится в квадрат детский он же куриный размер повествования — те самые «пол-аршина».
Поэтому и пространство комнат, где обитают спящие старушки-голландки, не наполнено притянутой за уши эзотерической символикой, как, к примеру, полагает автор масонской интерпретации «попугай в золотой клетке — дух, заключенный в клетку плоти, серая кошка — желание, старушки — умирание, остановка в развитии, фарфоровые куклы — ложные ценности, идолы материального мира, рыцари в латах — стереотипы, преграждающие путь к новому знанию , а представляет собой символическую Детскую со старушечьим что старый, что малый — в сути одно и то же игровым набором, прямо как в стихотворении Эммы Мошковской «Наверно, у старушек полным-полно игрушек».
Не случайно путь в «детское» королевство пролегает через пространство сонной «старины» а где старина, там и сказка, волшебство , «сувенирную лавку», инфантильный музей, где игрушки-экспонаты попутно выполняют функцию образчика сновидческой цепочной сигнализации, вроде проволок с колокольчиками.
Попугай, кошка, фарфоровые китайские куколки, старушки и рыцари — это все охранители сна: «Не трогай здесь ничего, — сказала она [Чернушка]. В пьесе «Жизнь есть сон» год испанского драматурга Педро Кальдерона король, отославший после рождения наследного принца в темницу о последнем были неутешительные предсказания , по прошествии лет возвращает его домой.
Усыпленного напитком принца перевозят во дворец короля. Здесь он пробуждается и, вскоре осознав себя полноправным владыкой, показывает дремавший в нем жестокий нрав.
Король, разочаровавшись, отправляет сына обратно. Тюремщик объясняет ему, что все, что он видел, пока царствовал, было сном. Схожие мотивы сна, похожего на явь, возвращения, сверхпреференций, которые не пошли впрок и были отозваны, мы наблюдаем и в «Черной курице». После горячки болезненной разновидности сна без сновидений Алеша «пробуждается» в мир реальный, где не только нет дара всезнания, доброго Чернушки, но и отсутствует даже память об этом.
Мотив пробуждения по-своему отражен у Жуковского. Ночной кошмар Светланы: «Глядь, Светлана… о Творец! Милый друг ее — мертвец! В «Черной курице», наоборот, счастливый детский трип-греза заканчивается кошмаром наяву — гордыней, предательством, поркой.
А поскольку, говоря словами Шопенгауэра, жизнь и сновидение — страница одной и той же книги, и кошмар Алешиной реальности тоже рассеивается, как дурной сон, — ничего не было.
В советском кукольном мультфильме год , созданном по сказке, министр Чернушка удивительно похож на графа Алексея Кирилловича Разумовского с портрета Людвига Гуттенбрунна. Сходство не случайно. Оно более чем недвусмысленно прослеживается и в тексте повести: Чернушка, министр с конопляным зернышком знаний, — Алексей Кириллович Разумовский, министр народного просвещения.
Это не «вульгарные» издержки устаревшего «персонализма» или такой же немодной «биографической» школы — параллели, «совпадения» с личной жизнью автора. Формалисты полагали, что единственным предметом изучения может быть прием — художественно-поэтический способ организации словесного материала.
Умышленно отсекались все внетекстуальные связи, текст изучался как явление герметическое, взятое в своем единстве и цельности, а обнаруженный прием подменял собой понятие идеи, то есть в приеме, по мнению формальной школы, выражалась сущность текста.
Структуралистский апгрейд понимал анализ шире, через семиозис приема и структуру — упорядоченную череду манифестации таких вот приемов сцепление приемов на протяжении текста. И в этом заключалась идея. Насколько корректно и перспективно рассматривать произведение в отрыве от окружающей культурной среды, социально-общественных и культурных реалий?
Всякий подобный «герметичный» анализ напрямую зависит от таланта и интеллектуального багажа интерпретатора, а особенность «герменевтического круга» такова, что все, что в него закладывается, то и будет получено на выходе, прямо как с кастрюлей и закинутыми в нее продуктами — никакой алхимии и трансмутации элементов. Если приемом «Черной курицы» станет, условно говоря, детерминированность текста «масонской» символикой, то текст услужливо предложит и такую интерпретацию.
В конце концов, единственной целью литературоведческого анализа всегда было понимание смысла художественного произведения. И исследователь должен пробиваться к смыслу — «сформулированной в пространстве и времени точки зрения на мир» М. Бахтин всеми доступными средствами. Художественное произведение — это и структура, и прием, но когда очевидна детерминированность текста личной историей автора, то корректно рассматривать ее как равноправный прием, наравне с поэтикой.
Под личной историей «Черной курицы» мы понимаем, конечно же, не гипотетическую травму бастарда Перовского-Погорельского, но художественное мышление автора, его личный мифопоэтический код, который не воспроизводит уже какой-то существующий миф, а предлагает и формирует свой. Один из мифов детства Нового времени — детство как Эдем, а взросление сродни изгнанию из рая. В чем притягательность этого «детского» мифа, почему к нему раз за разом обращаются авторы?
Возможно, потому, что детство — единственный негипотетически доступный нам ностальгический миф. Он часть естественного процесса, в котором онтология детства постепенно превращается в мифологию. Перовский-Погорельский понимает детство не как рай, а как оставленность, тотальное сиротство, несмотря даже на то, что оно вроде бы окружено формальной заботой и присмотром. Однако, несмотря на то, ему часто скучно бывало в пансионе, а иногда даже и грустно.
Особливо сначала он никак не мог приучиться к мысли, что он разлучен с родными своими». Вопросы, которые задает себе оставленный ребенок, по драматическому наполнению такие же, как у взрослого ума в его разбирательстве причин богооставленности: «Зачем я здесь? У ребенка богооставленность трансформируется в брошенность, Бог понижается до Отца, Родителя, Рай — до Детской. Но детское инфантильное понижение не менее, а может, и более трагично.
Иезуит св. Игнатий Лойола понимает оставленность не как Божье наказание, а как часть высшей педагогики. Не Бог оставляет нас, а мы отдаляемся от Него из-за наших личных качеств — душевной лености. Деистский либерально-религиозный взгляд на Бога говорит, что Бог если и был, то ушел, и Ему нет дела до своего творения.
Ребенок у Перовского в своем понимании брошенности, конечно же, «иезуит», а не «деист». Империал — первоначальное название «имперская российская монета», подарок «доброй бабушки». Империал от «доброй бабушки» — «говорящая» деталь. И мальчик Алеша готов отдать символ империи, отчизны за отца. Но в сути — это символический обмен империи земной родины на подземное королевство, потенциальная готовность к «эмиграции» в волшебную страну Отца.
Тройное действие: пожертвование как проверка, выкуп отца и согласие на «переезд». В брошенности отдельно проясняется и мотив «семечка-зернышка». В тексте повести конопляное «семечко» иногда трансформируется в «зернышко» — случайная-неслучайная неровность текста: «Вот конопляное зерно, которое выронил ты на дворе». Если «зернышко» больше похоже на символический эквивалент «знания», то «семечко» — это Семя, символ родовой преемственности и права на продолжение рода, на право быть Отцом.
Бастарду Алеше в награду выдают право на «семя», а потом забирают, как у «сына», провалившего экзистенциальный экзамен. И никакая порка розгами в сути, поэтический аналог самобичевания уже не поможет. Ты был удостоен чести лицезреть Отца, потому что был готов отдать самое ценное, чтобы спасти его от смерти.
Ты не заслужил Его, потому что не просто недостойный человек, «ленивец» и «страшный шалун», а еще и предатель. Ты ничего помнишь, потому что у тебя милостиво стерли память твоих дурных поступков. Но теперь не удивляйся, почему ты один — без Отца.
Масонский постскриптум. Трудно искать черную курицу в темной комнате. Особенно если ее там нет. Как тут не вспомнить «Записки» Петра Вяземского: «Он Перовский однажды уверил сослуживца своего который после сделался известен несколькими историческими сочинениями , что он великий мастер какой-то масонской ложи и властью своею сопричисляет его к членам ее.
Тут выдумывал он разные смешные испытания, чрез которые новообращенный покорно и охотно проходил. Наконец, заставил он его расписаться в том, что он бобра не убил».
В «Курице» на весь ее текст нет ни единого символа масонства. Ни отвеса, ни уровня, ни наугольника. Ни циркуля, ни мастерка. Ни молотка, ни зубила. Ни линейки, ни фартука. Нет «Лучезарной дельты» — треугольника с глазом. Ни старых, ни новых символов масонства. Вообще никаких символов, связанных хоть косвенно с орденом иллюминатов, розенкрейцерами и прочими модными интеллектуальными развлечениями европейских элит конца восемнадцатого — начала девятнадцатого века.
Нет ни одного описания того, что можно было бы хоть с натяжкой назвать ритуалом.
Даже ритуала порки нет. По Генону инициация — трансмиссия духовного влияния, второе рождение. Поэтому инициируемый и получает новое имя, отличное от его светского. Это не простая формальность. Инициация в корне меняет телесную модальность существа. Эта перемена необратима, как смерть. И главное — инициация является для получившего ее обретением постоянным! Его не выронить на прогулке, как Алешино конопляное семечко. Единственное, что в тексте с натяжкой можно провести по параграфу «тайных обществ» — «дисциплина тайны».
Практика «тайны» составляла часть воспитательных методов, свойственных эзотерическим организациям. Но на этом все. Алеша остается Алешей, знания ему не принадлежат.
Если где-то и была «инициация», то уж очень издевательская, в манере «Бобра не убил». Как ни пытается спекулятивное масонство прорасти корнями в Древний Египет, возникло оно исключительно по запросу капитала в начале восемнадцатого века в Лондоне — безусловно, обратившись к памяти средневековых ремесленных братств, их организационных форм и ритуалов.
В философской основе его вольный синтез рационально-механистического ньютоновского-декартовского мировоззрения, деизма, христианства, лишенного догматизма и конфессиональных черт, плюс новейшие идеи космополитизма.
Масонство — порождение либерального проекта парадигмы модерна, обращенного не к Богу, но к личности. Парадная сторона масонства говорила о просвещении, стирании классовых, кастовых и прочих границ, о новых формах интеллектуального общения, о намерениях связать «дружбой» людей разных сословий, живущих на удалении, — сетевой элитарный клуб, свободный от надзора властей. Теневая же и главная функция института масонства — в демонтаже устаревших систем феодализма: геополитических, экономических, культурных и экспансии капитала во времени и пространстве.
Когда возник капитализм, никаких наднациональных структур, кроме Церкви, не было. Их создавали из того, что было, — относительно недавнего цехового опыта. Еще в четырнадцатом веке тамплиеры пытались соорудить что-то наподобие единой банковской Европы, но не смогли противостоять Ватикану и французской монархии. Капитализм — сложная система.
В нее вовлечены государства и организации согласования и управления, которые выражают долгосрочные интересы капитала. Масонство стало одной из таких наднациональных структур, в комплексе с Вестфальской системой, сложившейся после Вестфальского мира, завершившего Тридцатилетнюю войну, затем Венской, которая была закреплена Венским конгрессом года и определяла международные отношения европейских стран после Наполеоновских войн.
Версальской, возникшей после подписания мира года и завершившей Первую мировую войну — и так аж до Ялтинской и Мальтийской, когда Горбачев сдал американцам то, о чем они даже не смели мечтать. Действительно, государство Америка было создано англосаксонскими масонами, которые в основу государства заложили базовые либеральные ценности: свободу предпринимательства, демократию, просвещение, прогресс. При помощи института масонства была сформирована первая транснациональная элита, англосаксонская в своей основе и скрепленная еврейским капиталом, ставшая основой элиты ядра современного капитализма.
Это все давало основания премьер-министру Британии Дизраэли утверждать, что государствами управляют не правительства, а «тайные общества». Метамиф о заговоре возникает как трагедия консервативного ума, ощущающего естественную смену парадигм то самое ослабление скреп как конец истории.
Поэтому конспирологическое мышление, в основе которого лежит дуалистическое представление о борьбе добра со злом, невольно создает крайне упрощенную картину истории и воспринимает экономику как заговор теневого деструктивного «закулисья». Современные конспирологи, однако, плохо представляют, что означало выражение «тайное общество» в системе общественного языка конца восемнадцатого века.
