Александр башлачев интервью, Александр Башлачёв «Интервью Борису Юхананову и Алексею Шипенко для спектакля «Наблюдатель»»
Скажу честно: лично мне, как рядовому широкому слушателю, надоело ну просто печенкой ощущать, как люди, присваивая себе право на проповедь, мечутся в десятках вариантов сложнейшего вопроса «как? Вы добавили в Избранное! АБ: На этот вопрос нужно отвечать всю жизнь. В четыре утра с приездом двух умных молодых людей разговор о том, как устроен мир, обрел новую силу в основном благодаря Юхананову.
Моя баба Катя говорила: лучшая в Коротове сирень — у Липочки Калгановой. Она брала черенки у бабушки Саши, но у нас эта сирень почему-то не цвела. Потом мы с Сашей припоминали, что еще в раннем детстве вроде виделись, но знакомство не продолжилось. В й школе, где Саша учился, у нас были общие приятели, ребята, которых туда перевели из моей переполненной 4-й, и тогда мы тоже несколько раз встречались, как ровесники из почти соседских компаний.
Потом мы вместе поступали на журфак в Питере, но Саше после творческого конкурса, еще до экзаменов, показалось, что он не проходит, и он уехал. Я остался и поступил, а Саша годом позже стал учиться на журфаке Уральского университета в тогдашнем Свердловске. Я, закончив журфак, в году вернулся в Череповец.
И тут группа городского ДК «Рок-Сентябрь» выигрывает всесоюзный конкурс молодежной музыки, проводимый «Комсомольской правдой». Я для областной газеты «Вологодский комсомолец» беру интервью у Славы Кобрина, руководителя ансамбля, и у Саши, как тогда говорили, — «текстовика». Они меня еще познакомили с другим лауреатом конкурса — Юрием Шевчуком, который приехал к ним в гости.
И, наконец, по-настоящему дружить стали, когда Саша после своего журфака в году тоже вернулся в Череповец и начал работать в городской газете «Коммунист». Тогда мы подолгу общались, почти ежедневно. Получается, первого впечатления и не было. А впечатление от Саши годов — единственный в городе единомышленник.
Это ведь совсем мрачное время: доживает Андропов, и заступает Черненко, уже явное советское разложение. А мы молодые ребята, только в жизнь вступаем, хочется чего-то другого, не этого беспросветья. Но рок-музыка, которую мы любим, — главный выразитель нашего мироощущения, — фактически запрещена.
Мы читаем непоощряемые книги, слушаем западные «голоса» и ведем совсем не советские разговоры. В этой среде держаться друг за друга было единственным спасением. Когда в ваших «несоветских беседах» появились стихи Башлачева?
Мы часто писали про одно и то же череповецкое событие: Саша в городскую газету, а я в областную молодежную. И моя мама всегда говорила, что Саша пишет яснее меня, его тексты лучше для чтения. Но действительную разницу между нами я понял, когда после какого-то комсомольского мероприятия в ДК «Металлургов». Саша позвал меня к себе домой, сказал, что с некоторых пор пишет собственные песни, к «Сентябрю» отношения не имеющие, и спел штук пять. Больше было вещей как бы лукавых — «Степан Грибоедов» уже был и «Сегодня ночью дьявольский мороз».
Я шел к себе совершенно ошеломленный: у моего ровесника прорезался свой голос, за которым чувствовался собственный мир. Одни знакомые вспоминают Башлачева времен череповецкой юности как страстного тусовщика, другие — как домашнего книгочея.
Каким его запомнили вы? Мы оба до поры до времени были «книжными мальчиками» — дети из хороших семей с домашними библиотеками. Любимые романы Германа Гессе — переводы в журнале «Иностранная литература» — были у Саши переплетены и снабжены собственноручными мрачными обложками. Он любил поэзию — понимать стихи и тогда уже являлось редкой добродетелью.
Эта культура, конечно, пригодилась Саше в его работе. Но своего голоса никакая начитанность не дает. Это от личности зависит. А тусовка — ну какая она могла в Череповце быть? В кафе «Фрегат» пойти?
Встречались по квартирам, вели разговоры про новые книги и музыку, поскольку читать и слушать тогда было интереснее, чем жить. Он исполнял свои новинки охотно или приходилось уговаривать исполнить что-нибудь новое? Знакомил с сырым материалом? Новые песни у Саши писались той зимой го очень быстро. Днем, когда мы сидели в своих редакциях, — я уже и на студии телевидения стал работать, — он звонил и говорил: давай вечером увидимся, показать хотел кое-что. Это значит, есть песня, но это слово в отделе партийной жизни он при коллегах не произносил.
Встречались чаще у Башлачевых, поскольку там можно курить, Саша же смолил все время. А у меня отец некурящий был. Но «Время колокольчиков» я хорошо помню, Саша впервые спел мне эту песню у нас на квартире. Тогда я осознал: он поет и за меня тоже. Я так не могу и не смогу, это не только его голос, но и мой, и еще много кого, кто так чувствует, а выразить не в силах. С тех пор такое чувство осталось, за что я Саше очень благодарен. Если хотите — это своего рода лидерство: высказаться за себя и других.
А так, где ему лидером было быть? Лидером самого себя? Такое творчество — сугубо индивидуально. Выразить себя хотелось — да, это было сильнее его, потому что в этом он чувствовал жизненное предназначение.
А принесет ли это славу — Бог весть. Задача самовыражения от этого никак не зависела. Так я, во всяком случае, понимаю. Откуда в стихах горожанина столько фольклорного и религиозного? Череповец — тот еще мегаполис. Мы все горожане в первом поколении, родители наши родились в деревнях. И что наша цивилизация происходит оттуда — это просто данность. В райцентре построили огромный завод, и на нем стали работать наши отцы.
Но такие заводы есть и в Магнитогорске, и в Липецке. А северная русская деревня неповторима. Наш край дал Саше Башлачеву мироощущение. Темы дал. Он реже моего в деревню ездил, но острее чувствовал. Ведь в его песнях русский и очень северный дух.
И все же Череповец х годов стал плодородной почвой для вызревания самобытных талантов, вы тоже один из ее «плодов». Как так вышло? Или Череповец помог тем, что оттуда очень хотелось сбежать? Не думаю, что это какой-то череповецкий фактор.
Скорее время повлияло: одна эпоха заканчивалась, другая начиналась. Ты хочешь петь, говорить, писать по-другому. И мысли «пробиваться» не было. Хотелось самовыражения — это да, а о признании и не мечталось. Журналистика — куда более суетная муза, чем рок-сочинительство, но и у меня — какая карьера? Все эти годы я пишу и снимаю, и только. Он вообще мог реализоваться в Череповце? То есть это город проморгал гения, не дав того, чего мог дать?
Или Башлачев рано или поздно все равно уехал бы в столицу? История с прослушиванием Артемием Троицким в вашей квартире известна всем, кто интересуется творчеством Башлачева. Этот вечер действительно был судьбоносным для него? Артем, тогда главный идеолог рок-движения, выслушав с восторгом песен 20, сказал, что ничего подобного нет ни в Москве, ни в Питере. Надо ехать, выступить перед другими знатоками, а где выступать — он найдет.
И все слова про самое национальное в роке Артем произнес тогда сразу. Я даже устыдился, что думал так же, но Саше не смел сказать. Мы ведь просто не знали контекста: а если данные песни — только странная нелепица? Для меня это был большой урок: нужно доверять своему мнению.
Вы с ним встречались после отъезда из Череповца? Говорят, он стремительно менялся, начал выпивать В первый московский тур Саши мы поехали вместе. Никакой «рок-культуры» и «субкультуры» просто не существует, и нельзя оправдывать слабость мелодии Будем говорить о текстах сейчас. Нельзя оправдывать слабость текстов, слабость идеи, ее полнейшее отсутствие, полный бред нельзя оправдывать тем, что это якобы — «рок-поэзия», «рок-культура» и вы в этом ничего не понимаете, это совершенно новое явление.
Ничего подобного! Если это — искусство Если это — естество, скажем так, то это должно быть живым. И это должно подчиняться тем же самым законам и судиться самым строгим судом по тем же самым законам, по которым мы судим тех же «Beatles», ту же музыку, ту же живопись, все что угодно, любой честный творческий акт. Это, по-моему, единственные верные критерии с точки зрения авторского естества. По этим критериям не выдерживает никакой критики большинство групп, которые я вижу, например, в Москве, хожу на концерты.
В Ленинграде точно так же. А в других городах — тем более, потому что, увы, у нас провинция не понимает, не чувствует своей души, своей особенности. Как весь этот русский рок так называемый до сих пор не чувствует своей души, своего назначения, своей идеи, так провинция тем более.
Она не чувствует своей глубины. Своей особой сибирской, уральской, тульской изюминки, своего зернышка, которое нужно раскрывать. Я в Сибири, например, встречаю безусловно талантливых людей, исполнителей, гитаристов, авторов, которые не понимают сути своего таланта и пытаются его облечь в чужие для них формы.
Они не то что шлифуют свой талант То есть они шлифуют, но совершенно не те грани они вычесывают в нем. Совершенно не то делают! Их слепит Я не понимаю, что их слепит Успех какой-то. То, что привлекает их в западной музыке. Это всё — соблазн, великий соблазн! Конечно, когда какие-то люди так здорово всё делают, это очень интересно: heavy, hard, new wave, всё что угодно Действительно интересно, и все готовенькое.
На готовенькое люди идут. Не понимают, что каждый человек — индивидуальность. Каждый человек — удивительная личность сам по себе, если он попытается в этом разобраться, понять свое место и поставить себя на место. Вложить свою душу в то, что он делает, а не чужую!
Не заниматься донорством в искусстве! Это, по сути дела, — пить чужую кровь, пытаться ее пустить по своим жилам. Ничего хорошего из этого, как правило, не выходит. Мы просто видим: десять лет, двадцать лет проходит, люди присасываются, а плодов-то никаких.
Деревья эти растут, сохнут на корню, и те же группы разламываются Почему они все и распадаются — потому что много хороших музыкантов, но мало хороших групп. Мало групп вообще, трудно сойтись.
Но даже те, которые сходятся, обречены, потому что они не делают свое. Они не слышат своего голоса, не слышат свою душу, не видят своего пути, не видят свою звезду. Пусть она не такая яркая. У нас сложная ситуация в музыке. Если бы мы были обеспечены студиями, возможностью выпускать пластинки, переводить свои идеи в какую-то продукцию, более-менее качественные записи делать, если бы располагали каким-то аппаратом Но это — другой вопрос: деньги АБ: Да. Это такая сложность, которую, мне кажется, д0 сих пор никому не удалось преодолеть.
Преодолеть противоречия, которые, казалось бы, должна сама жизнь естественным путем дать прямо тебе в руки уже в разрешенном виде. Либо тебе тратить всю свою энергию на то, чтобы что-то купить, чем-то зарядиться, либо тебе на каком-то сторублевом «Урале» что-то делать, или на акустической гитаре. Такая проблема. И получается либо одно, либо другое. И совместить пока никому не удается, потому что мы в таких условиях.
Мы — постоянно лежащие боксеры. Как только ты попытаешься привстать, тебя опять в нокдаун посылают. Но это не нокаут. Раз кто-то пытается встать, значит, до нокаута еще далеко, и, наверное, нокаута не получится никогда. Я не верю в то, что с рок-музыкой произойдет то же самое, что с джазом. Когда из джаза вся социальная суть выхолостилась, патрон стал холостым, можно стрелять куда угодно, пуля все равно никуда не попадет.
А в рок-музыке еще достаточно много пороха. Я бы даже сказал, сырого пороха, который просто нужно сушить. А сушить его чем? Чем угодно: своими словами, сухими дровами. Нужно понять, как его сушить. Без него пуля, опять же, не полетит. АБ: Я призываю вернуться, но по спирали. В нашей музыке сейчас происходит процесс, сходный с тем, который происходил в музыке западногерманской или в музыке любой другой страны, которая не говорит на английском языке.
Рок-музыка, так или иначе, родилась на английском языке, и молодые люди той или иной страны, поляки или венгры, или западные немцы я - просто изучал эту тему точно так же реагировали на нее, как мы. Но при условии того, что им было легче это делать. Их среда располагала к этому, они не встречали трудностей, барьеров. Барьеры были только творческие. Только с творческими проблемами они сталкивались. У нас же, прежде чем доберешься до творческих проблем, нужно ой-ой-ой через какую трясину продраться.
А может быть, это и не нужно? Надо выбрать что-то одно Не нужно тратить свои силы на то, чего мы никогда, вероятно, никогда не достигнем.
Мы никогда не достигнем хорошего звука. Я имею в виду те группы, о которых мы говорили, не те, которые выступают на эстраде, на хорошем аппарате. Я говорю о тех группах, которые собираются для того, чтобы осуществить какую-то идею. Может быть, записать это достаточно качественно на магнитную пленку.
Но — всё! Это, наверное, — предел! Нам не стоит стремиться, тратить свою энергию, силы, время, самое главное, драгоценное время Очень продуктивные годы, когда все складывается, когда столько энергии, когда хочется работать, жить, любить. Нам не нужно их тратить на то, чтобы добиваться хорошего звучания на концертах, иметь хорошую гитару, а не плохую У нас есть прекрасные акустические инструменты.
Собственно, суть рока ведь совсем не в формах, а в содержании. И надо просто возвратиться к содержанию, к своему содержанию, понять его. У нас есть гитары, гармошки, балалайки Какая разница?
Тот рок тоже родился не с усилителем «Fender» в рюкзаке! Он родился точно так же. АБ: Да, естественно. Мы, собственно, даже еще не родились. То, что мы делаем, это еще не рождение, это эскизы, попытки, макеты. Эмбрионы, которые так и не становятся полноценными людьми. АШ: Но на пути к творчеству, о котором ты говоришь, явно возникает социальный фактор, и он нам очень сильно мешает АБ: Безусловно, мешает!
Со всех сторон рогатки, со всех сторон шлагбаумы, все закрыто, запреты кругом! Правда, чувствуется иногда теплый ветерок, это радует, но это АШ: И этот социальный фактор ведет нас к вторичности Ты говоришь, что только в столице можно что-то найти, а в провинции и подавно ничего нет.
Почему они играют Запад? Это же социальная среда давит. АБ: А вот, по-моему, как раз наоборот. Этот фактор запретов должен натолкнуть на мысль, что не стоит. Если мы не можем делать так, как на Западе, хотя бы по формам, то и не стоит этого делать.
Надо найти свои формы. Содержание найти свое, и вложить его в совершенно новые, иные формы. Я не говорю о народной мелодике, можем поговорить об этом потом. Но хотя бы инструментовка: гармонь, балалайка Это все очень здорово, если это по-настоящему, в кайф сыграть.
Я не говорю о том, что делают «Песняры» или «Ариэль» — это всё мертвечина. Это ясно и никому это не нужно Нам это не нужно, во всяком случае. Может, кому-то это и нужно, не будем отметать, надо быть плюральными. Чтобы плюрально относились к нам, мы тоже должны плю-рально относиться друг к другу и к тем, кто нам мешает. Но каждый все равно должен делать выбор для себя.
Понять свою цель, содержание, то, что ты хочешь сделать, то, что ты хочешь сказать.
Если не можешь ничего сказать — молчи, лучше ничего не делай. Когда можешь не писать — не пиши. Пытаться можешь, но надо все-таки какое-то чувство ответственности за свое дело иметь. Другой вопрос, что всем хочется, годы уходят, это понятно. Надо просто найти свои формы, как это в Западной Германии произошло: они сначала стали подражать, играли на английском языке те же вещи, что и «Beatles», «Rolling Stones», вся эта плеяда, «Creedence» [Полное название коллектива — «Creedence Clearwater Revival].
Потом они перешли к технологии наивного перевода. Тем же и у нас занимались, и это было очень прогрессивно до поры. Пели о том же, о чем пели за кордоном, только по-русски, пытались перевести, найти свои эквиваленты. Понятно, что если там поют о жизни в Чикаго, то мы о жизни в Чикаго петь не будем, мы будем петь о жизни в Москве.
Но это все равно не то!
Это не жизнь в Москве, это не жизнь Москвы, не жизнь наших улиц, не жизнь наших площадей. И тем более не жизнь Третьей столицы, как я бы ее назвал.
Вот есть Ленинград, Москва, и существует Третья столица — это вся Россия. Это — самая великая столица. И получалась придуманная жизнь. Но это все естественно, это все — болезни роста, и надо их принимать такими, какие они есть, и не возвращаться к ним, не пытаться их менять или ругать, а просто посмотреть, что же впереди.
АБ: Я полагаю, что мы сможем найти свои формы. Главное — понять свое содержание. У нас богатая литература, богатая поэзия. И очень сильные умы пытались осмыслить то, что происходило, происходит и будет происходить, делать какие-то прогнозы того, куда будет направлен духовный вектор нации Я полагаю, что нужно Нужно корни немножечко почистить и из них исходить. Частушки, например, это же тот же рок-н-ролл, тот же блюз.
А в эти формы просто новое содержание, свежее содержание Я не хочу петь «Во поле береза стояла» и каким-то образом интерпретировать эту песню.
БЮ: Когда ты говорил обо всех, ты одновременно говорил и о себе. Но ведь ты не можешь существовать на энергии отказа от того, что остальные не нашли. Значит, ты уже что-то нащупывал? АБ: Это смело сказано, но мне кажется, что я пытаюсь это делать.
Очень трудно о себе говорить Я хочу найти ту форму. Связать новое содержание, ветер времени, ветер сегодняшнего, завтрашнего дня и вчерашнего Собственно, это один ветер.
И одно поле. И на этом поле я хотел бы найти свою борозду, бросить туда зерно своего представления о тех или иных вещах, происходящих вокруг меня. И чтоб зерно дало росток в некой форме. Конечно, она не будет принципиально новой, потому что принципиально новые формы невозможно придумать. Это будет обогащение, развитие прежних форм. Можно сказать, что это будет мичуринская посадка.
На самом деле, частушка и рок-н-ролл — я просто слышу, насколько они близки. Когда я слушаю Боба Дилана, я слышу в нем русскую песню. И не только русскую народную песню, я просто вижу в нем корень и вижу, что от этого корня идет! Почему негритянская музыка нам так близка, мы же никогда не были в Африке?..
Но, тем не менее, мы чувствуем, что это естество, что это не искусство, что это не придумано. Самое главное, чтобы человек не задумывался над вопросом, как бы мне так вот сделать Главное, чтобы пела душа.
А там будет видно, какая твоя душа. Ты не думай о том, как это петь, заставь петь свою душу, и все. Как бы она ни спела, это окажется верным, если она будет брать чистые ноты и ты не будешь ей мешать. Я не придумываю форм, тут поиск-то нерациональный. А рациональный поиск обязательно снова приведет в тупик, к тем формам, которые уже существуют. Ты будешь опять пытаться вложить свое содержание в какие-то существующие формы.
АБ: Я бы сказал, что нужно туже вязать нить времени, которая связывает каждого из нас со всеми и со своим временем. Если ты ее потеряешь, то всё. А собственно, любой нечестный поступок, любая спекуляция ведет к потере.
Я не говорю о том, чтобы сделать деньги, тут масса поводов для спекуляции, которой занимается, на мой взгляд, большинство тех, кто принимает участие в рок-музыке, кто выходит на сцены подвалов, школ Я считаю, что это — откровеннейшая спекуляция.
АБ: Содержание этой спекуляции в том, что люди не отвечают себе на вопрос «зачем? Потому что стоит только поставить вопрос «зачем?
Оказывается, что незачем. Пора идти домой, задуматься. АБ: Нет. Как выговорить эту жизнь?! Жизнь так прекрасна, так велика, что ее никогда никто не выговорит.
АБ: Нет, конечно. Искусство связано с любовью. Ты должен делать то, что ты любишь. Я имею в виду не формы. Должен делать не именно в тех формах, которые ты любишь Ты должен любить не формы, а делать то, что ты любишь в этой жизни, и об этом петь.
Если ты любишь женщину, родину, поле, траву, небо, всё что угодно, ты должен об этом петь. Честно получится только тогда, когда ты поешь о том, что ты любишь. Ты не можешь врать в любви. Любовь и ложь — это несовместимые вещи. Если я люблю, я стараюсь находить те слова, которыми мне не стыдно говорить о своей любви. АБ: Да, но ненависть — это оскорбленная любовь. Любое чувство замешано на любви, тот же страх, например Любое чувство, так или иначе, представляет собой ту или иную Ненависть — это простейший вариант, любовь шиворот-навыворот.
И нужно петь о любви, о любви к жизни Или о нелюбви. Но то, что ты не любишь, — это то, что ты готов бы полюбить, да вот, к сожалению, пока не можешь. Что-то тебе не позволяет. Тебе совесть не позволяет любить те или иные вещи, пока они находятся в том виде, в котором они находятся. Вот каким эзоповым языком мы заговорили. Не стоит мутить воду в себе. Ты можешь ненавидеть, но не надо никогда писать жестокие песни. Любовь — она может быть сколь угодно грубой, сколь угодно ненавистью, жесточайшей может быть ненавистью, но это не будет жестокостью.
Жестокость возникает только тогда, когда нет выхода. Ты можешь ткнуть человека лицом в ту грязь, в которой он находится, вымазать его в том дерьме, в котором он сидит. Но ты должен потом вывернуть его голову вверх и показать выход, дать ему выход тот или иной. Это зависит от тебя, конечно, и от того, насколько он тебя поймет.
Тут опять же некий соблазн увлечься собственными изысками. Любой честный творческий акт должен быть понятен. Если ты занимаешься творчеством,- ты должен понять зачем. У тебя есть цель. Цель, по сути дела, — повлиять, так или иначе, на что-то. Для этого ты должен говорить так, чтобы тебя поняли, в противном случае тебя не поймут. В этом ты наверняка что-то теряешь, но ты обязан говорить так, чтобы тебя поняли те, на кого ты собираешься повлиять.
Тут надо сочетать сложность твоего содержания и Действительно, «чтобы словам было тесно, а мыслям — просторно». Ты обязан делать так, чтобы поняли твою любовь. Ты должен заразить своей любовью людей. Ты должен дать понять плохим людям, что они тоже хорошие, только еще не знают об этом. Ты должен, если ты любишь эту жизнь. Я говорю о себе, потому что я очень люблю жизнь, люблю страну, в которой живу, и не мыслю себе жизни без нее и без тех тысяч людей, которых я вижу.
И даже тех, кого я ненавижу, я все равно люблю. Я просто знаю, что они еще не настолько хорошие, чтобы понять это. Едва ли я смогу изменить их своими песнями, я отдаю себе отчет. Но ничего не проходит бесследно. Пусть это будет капля в море, но это будет моя капля именно в море. Я ее не выпью сам. Если я брошу свое зерно, и оно даст всходы, и будет не одно зерно, а — сколько в колосе зерен, десять или тридцать. Я считаю, что прожил не зря. У меня есть цель. Я пытаюсь, слушая свою душу, не глушить ее и петь так, как поется, не придумывать ничего.
Это моя беда, если есть цель, но не поется. Так бывает, потому что не всегда хватает таланта сочинять музыку, стихи и заниматься творчеством. Но это невероятно вредный предрассудок — связывать любовь и талант со сферой искусства. Все, что ни делается с любовью, все нужно жизни. Значит, ты просто не на своем месте, У тебя душа не на месте. Ты просто ошибаешься. Тебе кажется, что ты должен делать музыку, или снимать кино, или делать спектакли, а у тебя это не получается.
Хорошо, если получается.
Тут не тебе судить. Жизнь своим судом, так или иначе, даст тебе понять, правильно ты делаешь или нет. Но если это не получается, тут нечего плакать. Просто надо понять, что это не твое место, и найти свое место. Может быть — у станка, может быть — в поле. Не знаю где, но там, где не хватает честных людей, а честных людей сейчас везде не хватает. Так получилось. Это пройдет, это тоже — болезнь роста. Но если ты чувствуешь в себе любовь, ты люби и рассказывай о ней.
Если ты что-то ненавидишь, а, как мы поняли, это тоже — любовь, рассказывай об этом. Но честно, слушай себя! Не пытайся придумывать какие-то немыслимые образы, целлофановую культуру создавать.
Жизнь есть жизнь, и она не простит тех, кто думает о ней плохо. Только тех она не простит. Только тех, кто пытается ее подменять представлениями о ней. Жизнь свое возьмет. Жизнь — это жизнь. И поэтому мне не нужны те песни, которые я слышу чаще всего. То, что я люблю, — это совсем другое. Я не вижу любви в них. Это — пустые песни, даром убитое время, даром прожженная жизнь, холостые заряды. Это называется «коптить небо» — сжечь себя, сжечь свои запасы, свою энергию, свои дрова, но сжечь их впустую.
Ничего из этого не выходит, никого ты этим не накормишь, ничего у тебя на плите не стояло, и ты просто прокоптился весь. Небо коптить не надо, его цвет нас пока устраивает. АБ: И у Макаревича тоже о любви. И у негров с Ямайки о любви. И когда я вижу, что рабочий человек приходит на работу и он счастлив тем, что он занимается любимым делом, я его очень уважаю. Это — хороший честный человек.
А раз он в труде честный, то он не может не быть честным во всем остальном! Его жизнь иногда вынуждает на какие-то компромиссы, ходы, которые он вынужден делать, хотя тоже, наверное, не стоит. Но в принципе, в корне человек честный. БЮ: В наших корнях, в частушках, есть подчас и глум, и ерничество. В наших корнях не только любовь и не только ненависть.
Или только любовь? АБ: Просто мы каким-то образом поляризовали, выделили любовь в чистом, кристальном виде абсолюта. Не существует чистой любви во плоти.
Всегда что-то примешивается. Невозможно играть на одной ноте, скажем так. Есть некая доминанта и вокруг нее масса того, что представляет собой музыка. Любовь, скажем, как тональность. Если задать тональность «любовь», взять некую ноту «любовь», которая будет единственно верной и определяющей, то всё, что вокруг нее, и будет жизнь, как вокруг той самой ноты будет музыка.
Но на одной ноте ничего не сыграть. Точно так же, как одной любовью совершенно невозможно жить. Это определяющая сила, самая великая сила. Любовь к жизни в каждом из нас есть, но отличаемся мы друг от друга тем, что плюс к любви, какой замес в тебе, кроме любви, что в тебе еще есть Поэтому можно долго рассуждать: глум — это любовь или не любовь.
Это уже замес, это уже зависит от того, какое в тебе тесто! Тесто же бывает совершенно разное — для того, чтобы испечь пирожок или блины, или белый хлеб, или черный. Все это нужно в жизни. Но все равно зерно в основе. И любовь — это зерно, а все остальное зависит от того, какую задачу ты перед собой ставишь. И надо понять, какая задача перед тобой стоит, какая дорога тебя ведет, куда тебя ведет дорога. Она же тебя именно ведет. Надо понять, что не ты идешь по дороге хотя это одновременно и так , а она ведет тебя.
Точнее, не только ты идешь по этой дороге сам, ищешь ходы, но и дорога тебя ведет за душу. Как тебя мама за руку ведет, так и дорога ведет тебя за душу. И ты иди, шагай вперед. АБ: Да знаешь, я дышу и душу не душу. Я стараюсь не врать ни в песнях, ни в жизни, стараюсь не предать любовь. То есть как «стараюсь» Я ее просто не предам. Самая страшная потеря — это потеря любви: к миру, к себе, к людям, к жизни. Я только обретаю это.
Я жил всю жизнь больным человеком, темным, слепым, глухим. Я очень многого не понимал. Я понимаю тех людей, которые занимаются музыкой.
Они не виноваты, в общем-то. Просто они себя не нашли. Прежде чем брать в руки перо, кинокамеру, гитару, всё что угодно, ты сначала попытайся найти себя. Спроси себя: имеешь ли ты право этим заниматься? Это — по большому счету, конечно. Ну, а как же иначе?!
А по какому еще счету судить? Не бывает третьей свежести. Бывает только первая, она и последняя. Тут то же самое.
АШ: Ты говоришь, что есть моральный критерий: «Имеешь ли ты право? Которые на этот вопрос ответили бы: «Нет, не имею, но не могу». И допустим, разрушают они гениально. И может быть, в этом разрушении они открывают какую-то жизнь? АБ: Любое разрушение естественно. Истина рождается как еретик, а умирает как предрассудок.
И этот предрассудок нужно разрушать. Поэтому весь вопрос в том, что они разрушают. Я убежден, что, если человек считает, что имеет право на это дело, или даже если не имеет, он наверняка разрушает предрассудок. Ни один нормальный человек не станет разрушать ту или иную истину, не станет топтать росток. Он будет сухие деревья рубить, чтобы дать дорогу новым. БЮ: Леша, это другой вопрос, мы сейчас уйдем в другую сферу. Саша, а ты сам будешь с гитарой дальше?
Вот сейчас, в году, — первая линия боя. Все-таки ты рассказываешь бой. Если он идет Одна дивизия туда, другая — сюда. Эти в new wave, эти так. Ты можешь над этим пролететь, а потом про себя сказать. Что будет дальше? АБ: Если пользоваться сравнением с боем, каждый, кто взял гитару, находится на линии фронта.
Каждый музыкант находится, так или иначе, на передовой. Но самое главное — не быть слепым. Приказов-то не от кого ждать. Ты можешь сидеть в окопе, все уйдут вперед, а ты всё будешь ждать приказа. Каждый должен сам себе скомандовать: «Вперед! В атаку! Конечно, у всех свои функции, у всех свои задачи — есть саперы панк-рока. Я их считаю саперами. Есть гусары, типа «Центр», — это гусары.
Есть пехота, есть истребители, есть бомбардировщики. И, естественно, незакрытых участков фронта быть не должно.
И поэтому я не настаиваю, чтобы все занимались тем, чем занимаюсь я или чем Боря Гребенщиков: вот — это единственно верное направление, давайте работать в нем. Мы таким образом просто оголим остальные участки фронта! Но речь идет о том, чтобы как-то держаться этой линии фронта, видеть пред собой цель, а не сидеть в окопе. АБ: Как-то мы легко судим Потому-то все так легко происходит и потому все обречено на провал!
Люди говорят: «Давай создадим группу? Не понимая: зачем? Конечно, может быть и так. Пожалуйста, никто не против, делайте, вместо того чтобы водку пить, — это очень хорошо. Но если вы действительно собираетесь заниматься искусством Назвался груздем — полезай в кузов. Но если ты полез в кузов, ты должен понимать, зачем ты туда лезешь. А у нас же так: «Давай создадим группу? Может быть, тебе лучше одному работать?
Я же не могу решить сейчас, что мне нужно создавать группу. Из кого? У меня нет таких людей рядом. Это же не формально, мы не в туристическую поездку собираемся, где, в общем-то, все равно Хотя никогда не все равно, кто рядом с тобой. Даже когда дом заселяют, и то не все равно, кто будет за стенкой жить. А тут — тем более! У меня нет таких людей, они ко мне как-то не пришли. Я не буду кого-то формальным образом пытаться сплотить в группу.
Из этого наверняка ничего не получится. Я просто дождусь, если появятся те люди, которые придут ко мне и сыграют по-своему всё, но так, что я скажу: «Это очень хорошо! Я ничего не понимаю из того, что ты сыграл, я не музыкант Я, скорее, действительно человек, который просто поет Я, на самом деле, не так давно работаю, всего год, и, может быть, пока рано о чем-то говорить.
Тем не менее если придет человек и сыграет так, что я почувствую, что он меня понял душой, что у него душа в унисон с моей Ведь мало настроить гитары, чтобы они строили, важно души настроить! А если мы настроим по одному камертону гитары, клавиши, это еще ничего не значит. Ровным счетом ничего! Даже если будет один лидер. Хотя лидер должен быть, вероятно, один, как генератор всех идей, человек, который отвечает за свои слова, который, вероятно, их и поет Но, тем не менее, остальные должны играть!
Почему на Западе существуют такие прекрасные группы как «Doors», например? Они — как единый организм. А мы ж не можем так. Невозможно составить человека, пришить ему ногу от одного, руку от другого. Не получится организм. Это должно само произойти. Если так получится, я буду очень рад, это будет богаче, и краски будут.
У меня будут друзья. Если они будут любить то же самое, то мы будем сильнее просто-напросто. А если нет, то я и не рвусь к этому.
Я не считаю, что это так обязательно. Я могу петь с гитарой. Я считаю, что мои слова АБ: На этот вопрос нужно отвечать всю жизнь.
И человек, взявший в руки гитару, начал ответ, начал беседу с теми, кто рядом с ним. То есть он решил, что его душа вправе говорить в голос, бот, собственно, — «зачем? Чтобы ответить на этот вопрос — «зачем? Зачем человек занимается творчеством?
Зачем позволяет своей душе говорить с другими, считает ее вправе говорить, дает ей свой И поэтому я буду отвечать на него всю жизнь. И в каждой песне я пытаюсь ответить, и каждым своим поступком я пытаюсь ответить, каждой встречей. С утра до вечера, каждый день. Это работа души — ответ на вопрос: в каком мире ты живешь? И каким ты его хочешь видеть? Ну, и давай я отвечу так, например Хотя это, конечно, не исчерпывающий ответ и, может быть, неточный Я скажу, что живу в мире, в котором нет волшебной палочки Она у каждого своя.
И если бы все это поняли сегодня, мы бы смогли его изменить. Мир бы стал для каждого таким прекрасным, какой он и есть на самом деле. Просто многие не понимают, что волшебная палочка в руках у каждого.
Но только когда мы все вместе поймем это, тогда она и появится в этом мире. Это утопия, казалось бы, но за этим будущее. Будущее именно таково. АБ: Какой ценой? Никто не против. Никто не говорит о том, что нужно отказаться от еды, от одежды, надеть вериги и ходить по мукам. Но какой це- Конечно, я был бы рад, если бы мне не пришлось задумываться о том, где я завтра запишу свои песни и качественно ли это будет.
Я был бы рад, если бы это было так, но раз это не так, я принимаю все как есть. Я люблю все как есть! Мир прекрасен! Мир прекрасен, просто многие этого не понимают. Жизнь прекрасна! Исполняет песню «Сядем рядом». АБ: Ну, почему пришельцем?.. Многие игры мне А многие странности кажутся просто играми. АБ: Что именно? Именно рок в тех формах рок-н-ролла, блюза?.. Мы должны вырасти на них. Любим-то мы все равно немножко другое, это естественно.
Поэтому мы должны петь о том, что любим, но при условии, что время У нас же, собственно, время не кончается за границами нашей родины. Планета у нас одна, и на ней одно и то же время везде, несмотря на часовые пояса. Везде один и тот же ветер, по сути дела. Надо как-то сочетать это естественным образом. Ни одна крайность никогда не выживет, надо обязательно сочетать две позиции.
За что я люблю западную музыку? За то, что она честная. За то, что она честно поет о своих проблемах, о своих надеждах, о своей любви. За это я готов любить и ту музыку, которая будет сегодня, которая возникнет завтра, послезавтра.
Если она будет честно петь о своей любви, о своих проблемах, о своих формах. АБ: Да, конечно! Тут не нужно заботиться о формах. Формы сами тебя найдут. Формы сами найдут содержание. Было бы содержание, а формы придут. Бывает наоборот. Бывает пустое Куда бы ты ни вылил молоко, оно, так или иначе, приобретет какую-то форму.
Оно не может существовать вне формы. А вот пустой кувшин может существовать. АШ: Я встречал таких людей, которые стали играть new wave до того, как услышали его с Запада. Забавная такая ситуация АБ: Это еще ни о чем не говорит. Они начали играть new wave потому, что они чисто логически поняли, в какое русло пойдет западная музыка. АБ: Но в этих формах, как правило Могут, я не спорю, пожалуйста, дайте, покажите!
Но ведь этого не происходит. И я, естественно, делаю отсюда вывод, что в этих формах наше содержание не держится. АБ: Не принципиально русская. Это настолько же принципиально, насколько и нет. Тут не может быть абсолютной точки зрения: давайте откажемся от тех форм и будем культивировать свои. Это, безусловно, бред! Мы должны это сочетать! Они нас опередили на многие годы, безусловно. Дух времени там легче АБ: Да Словить это слово, слово времени.
Время говорит свое слово, и там его легче словить. Назвать его, дать ему какую-то форму, там это легче, безусловно. Они дух времени поймали верно. И конечно, он нас касается. Но словили-то они его в своих формах! Нам надо тот же самый дух времени словить просто в своих формах. БЮ: Но все-таки время у них другое, и дух их времени — это не дух нашего времени.
Я думаю, это не совсем верно. БЮ: Эта огромная страна В этой комнате один дух, если она заперта, дух становится еще более терпким. А если мы откроем двери и окна, тогда дух этой комнаты станет духом улицы или пространства вокруг дома. Но пока это пространство спертое, и дух здесь спертый.
И в этом спертом духе мы будем только через окошко слышать, как они открывают рот, и повторять А когда я начинаю кричать здесь, не зная, как я открываю при этом рот, тогда и рождается то, о чем ты говоришь.
И мой рот начинает открываться по-моему. АБ: Правильно. Все правильно. Но ведь и там, и там — воздух. Все равно любой дух замешан на воздухе. Я имел в виду «дух времени» как воздух, как пульс планеты. АБ: Тут все очень спорно. Я высказал только свою точку зрения.
Кто как представляет себе любовь, жизнь У всех свои комплексы, личные проблемы, детство трудное, легкое Это все другое дело. Каждый индивидуален. Но если говорить о каких-то принципах, все-таки Все очень просто: зачем ты играешь музыку реггей, если ты живешь в Норильске?! Если ты играешь реггей, так ты давай, снимай с себя тулуп и ходи в набедренной повязке в Норильске. Ты должен прожить песню.
